"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

себя в квартире в виде надутого манекена без рук, на каких утюжат платья. А
доктор П. - это полоска черной бумаги у меня на животе. И когда я вижу, как
он тут ходит, меня это удивляет". Я сказала: "Вот видишь, ты уже привыкла ко
мне: я тебя больше не пугаю". - "Ну конечно, нет". "Ты ведь говорила, что
боишься меня". - "Разве? Чего иногда не скажешь."
Я уже привыкла к новому существованию. Я являлась к восьми часам
вечера. Элен рассказывала о том, как прошел день. Заглядывал доктор Н.,
потом появлялась мадемуазель Курно, и пока она делала перевязку, я сидела в
приемной. Четыре раза в день в комнату вкатывали стол на колесах, на котором
громоздились бинты, марля, чистое белье, вата, пластырь, жестяные коробки,
тазы, ножницы. Когда стол выезжал из палаты, я старалась на него не
смотреть. Мадемуазель Курно с помощью одной из сиделок, своей приятельницы,
переодевала маму, мыла и укладывала на ночь поудобнее. Я ложилась. Сестра
делала ей уколы, потом уходила выпить чашку кофе, пока я читала при свете
ночника. Потом она возвращалась, устраивалась около двери, приоткрытой в
тамбур, так чтобы свет оттуда падал на ее книгу или вязание. Тихо гудел
электрический аппарат, приводивший в движение матрац. Я засыпала. В семь
часов подъем. Во время перевязки я поворачивалась лицом к стене, радуясь,
что насморк лишил меня обоняния. Элен страдала от ужасного запаха, мой же
нос не чувствовал ничего, кроме одеколона, которым я смачивала матери лоб и
щеки. Его запах казался мне сладковатым и тошнотворным, никогда больше я не
смогу пользоваться этим одеколоном.
Потом мадемуазель Курно уходила, я одевалась и завтракала. Я готовила
маме беловатое снадобье, по ее словам, очень противное, но помогавшее ей
переваривать пищу. Потом из ложечки поила ее чаем, размачивая в нем печенье.
Санитарка убирала палату, я поливала цветы, меняла воду в вазах, Часто
звонил телефон, я стремглав бросалась в приемную, плотно закрывала за собой
двери и все же, не уверенная, что мать не услышит, говорила обиняками. Мама
смеялась, когда я рассказывала: "Госпожа Рэмон спрашивала, как твое
бедро". - "Все они ничего не понимают!". Время от времени меня вызывали в
приемную: друзья матери, родственники, справлялись о ее состоянии. Обычно у
нее не было сил принять их, но она радовалась, что о ней беспокоятся. Во
время перевязок я выходила из палаты. Потом я кормила ее вторым завтраком;
она не могла жевать и ела только протертое: пюре, компоты, кремы. Она
заставляла себя съедать все, что приносили: "Мне нужно хорошо питаться".
Днем она маленькими глотками пила фруктовые соки. "Витамины мне очень
полезны". Часам к двум приходила Элен. "Мне нравится порядок, который вы
завели", - говорила мама. Однажды она вздохнула с сожалением: "Подумать
только, какая досада! В кои-то веки вы обе при мне, а я больна!".
Я стала спокойнее, чем до поездки в Прагу. Окончательное превращение
матери в живого покойника свершилось. Мир сократился до размеров ее палаты.
Когда я ехала в такси по Парижу, город представлялся мне декорацией, а
прохожие статистами. Моя подлинная жизнь протекала около матери и свелась к
одной цели: оберегать ее. Ночью любой шум - шелест газеты в руках
мадемуазель Курно, легкий гул электрического мотора - казался мне
оглушительным. Днем я ходила по палате без туфель. Звук шагов на лестнице и
в верхнем этаже разрывал мне барабанные перепонки. От одиннадцати часов до
полудня по коридору с чудовищным грохотом катили столики с металлическими
подносами, судками и кастрюлями, которые то и дело стукались друг о друга. Я
приходила в бешенство, когда беспечная санитарка будила дремлющую маму