"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

вновь - уже в который раз - чувствовала себя виноватой и в то же время не
понятой. Но перед нами не было выбора: в надежде она нуждалась больше всего.
Ее лицо так испугало Шанталь и Катрин, что они позвонили в Лимож и
посоветовали своей матери вернуться в Париж.
Элен еле держалась на ногах, и я решила: "Сегодня ночую я". Мать
встревожилась: "А ты сумеешь? Будешь класть мне руки на лоб, если у меня
начнутся кошмары?" - "Конечно". Она подумала и, пристально посмотрев на
меня, произнесла: "Я боюсь тебя".
Уважая мой ум и самостоятельность, которых она не видела в младшей
дочери, мать всегда немного робела передо мной. Меня же с очень давних пор
отталкивала ее назойливая добродетель. Я росла чистосердечной и
бесхитростной, но со временем поняла, что взрослые живут, замкнувшись в
четырех стенах своего внутреннего мирка. Иногда в этих стенах появлялась
узенькая щель, которую тотчас торопливо затыкали. И тогда мать шептала
многозначительно: "Она поделилась со мной своими тайнами". Если же трещинку
замечали снаружи, начинались пересуды: "Она скрытная, ничего мне не сказала,
но судя по всему...". Вкрадчивый шепот этих признаний и сплетен был мне
противен, и я решила, что в моей крепости не будет ни единой бреши. Особенно
я старалась скрывать все от мамы, боясь ее взгляда, полного растерянности и
ужаса. Очень скоро она перестала задавать мне вопросы. Краткое объяснение по
поводу того, что я больше не верю в бога, тяжко далось нам обеим. Мне было
трудно видеть ее слезы; но вскоре я поняла, что мать оплакивает свою
неудачу, мало заботясь о том, что происходит со мной. Она стала подавлять
меня, предпочтя деспотизм дружбе. И все же между нами могло бы установиться
согласие, если бы мама меньше заботилась о спасении моей души и больше о
том, чтобы уделить мне хоть немного тепла и участия. Теперь-то я знаю, что
ей мешало: ей нужно было залечить слишком много ран, отплатить за давние
обиды, и она была не в силах поставить себя на место другого. Она могла
жертвовать собой, но на дружеское общение была неспособна. Да и как ей было
понять меня, если она старалась не заглядывать даже в собственное сердце?
Понимая, что мы с ней расходимся все дальше, она не умела воспрепятствовать
этому. Все непредвиденное пугало ее, ибо она привыкла думать, действовать и
чувствовать только в узких, раз и навсегда установленных пределах.

Жизнеспособность ты взяла от меня.

Отчужденность между нами росла. Поэтому до выхода в свет "Гостьи" мама
плохо представляла себе, чем я живу. Она пыталась убедить себя, что я
"порядочная и серьезная женщина". Дошедшие до нее слухи развеяли эти
иллюзии, но к тому времени отношения между нами изменились. Она зависела от
меня материально и не принимала ни одного решения, не посоветовавшись со
мной; теперь я была опорой семьи, как бы сыном. С другой стороны, я уже
стала довольно известной писательницей. Эти обстоятельства до некоторой
степени искупали беспорядочность моего существования, которой мама старалась
найти извинение, утверждая, что свободный союз, в конце концов, все же
меньшее кощунство, чем гражданский брак. Содержание моих книг нередко
шокировало ее, но их успех льстил ей. Этот успех придавал мне вес в ее
глазах и в то же время усугублял в ней чувство неловкости. Я тщательно
избегала каких бы то ни было споров с ней, но она, может быть, именно
поэтому считала, что я ее осуждаю. Пышечка, "младшенькая", не внушала матери