"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

Назавтра я узнала, что вторая половина дня прошла благополучно. Вместо
мадемуазель Леблон дежурил молодой фельдшер, и Элен сказала матери: "Тебе
везет, за тобой ухаживает такой славный юноша." - "Да, - ответила мать, - он
красивый мужчина". - "Ну, ты-то знаешь толк в красивых мужчинах!" - "Да нет,
не очень", - ответила мать печально. - "Ты как будто сожалеешь о чем-то?" -
"Пожалуй, да. Я часто говорю внучкам; "Девочки, пользуйтесь жизнью". -
"Теперь понятно, почему они тебя так любят. Но дочерям ты такого не сказала
бы?" Лицо матери вдруг стало строгим: "Дочерям? Никогда!" Доктор П. привел к
ней восьмидесятилетнюю женщину, которая боялась предстоящей операции: мать
отчитала ее, ставя себя в пример.
"Они используют меня для рекламы", - с усмешкой сказала она в
понедельник. И спросила: "А что, правый бок у меня появился? Ты уверена?" -
"Конечно, посмотри сама", - сказала Элен. Мать устремила в зеркало
недоверчивый хмурый взгляд. "И это - я?" - "Ну да. Ты же видишь, твое лицо
ничуть не изменилось". - "Но я стала совсем серая". - "Просто здесь
освещение такое. Ты розовая, как всегда". И в самом деле, вид у нее был
превосходный. Однако, улыбнувшись мадемуазель Леблон, она сказала:
"Наконец-то я улыбаюсь всем ртом. А то мне казалось, будто я улыбаюсь
половиной лица".

Бессильны перед заключениями специалистов.

После полудня мама не улыбалась. Несколько раз она с неудовольствием и
удивлением повторила: "Ну и уродиной же я выглядела в зеркале!" В предыдущую
ночь что-то испортилось в капельнице: пришлось вынуть иглу, потом снова
ввести ее. Ночная сиделка не сразу попала в вену, часть жидкости проникла
под кожу, маме было очень больно. На распухшую посиневшую руку тотчас
положили компресс. Капельницу перенесли на правую руку. Измученное тело еще
кое-как принимало физиологический раствор, но от вливаний плазмы мать
стонала. К вечеру ее охватил страх: она боялась ночи, боялась новых
страданий, боялась, что опять что-нибудь случится. С искаженным от ужаса
лицом она умоляла: "Смотрите хорошенько за капельницей!" И вечером, глядя на
ее руку, в которую медленно вливалась жизнь, ставшая сплошным страданием, я
опять спрашивала себя: ради чего?
В клинике мне было некогда задавать себе вопросы. Я помогала маме
отхаркиваться, поила ее, поправляла подушки, причесывала ей волосы,
перемещала ноги, поливала цветы, открывала или закрывала окно, читала вслух
газету, отвечала на ее вопросы, заводила часики с черным шнурком, лежавшие у
нее на груди. Ее тешило наше внимание, и она беспрерывно требовала его новых
проявлений. Но когда я вернулась домой, печаль и ужас последних дней тяжелым
грузом легли мне на плечи. Мне тоже не давала покоя болезнь - угрызения
нечистой совести. "Не позволяйте ее оперировать". Я не помешала им. Не раз
при мысли о муках обреченных на смерть больных я возмущалась бездействием их
близких: "Я бы убила такого больного". Но при первом же испытании я
дрогнула, поддалась общепринятой морали и отреклась от своей собственной.
"Да нет, - сказал Сартр, - просто вы спасовали, это неизбежно". И
действительно, мы бессильны перед заключениями специалистов, перед их
прогнозами и решениями и втягиваемся в события, не зависящие от нашей воли.
Уж если больной попал в руки врачей, попробуйте его вырвать! В среду
перед нами стоял выбор: или операция, или агония, облегчаемая наркотиками.