"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

зонды, переливание крови - все сосредоточилось на левой стороне. Может быть
поэтому правая как бы перестала существовать? "Вид у тебя великолепный.
Врачи от тебя в восторге", - сказала я. - "Не все, доктор Н. недоволен; ему
нужно, чтобы у меня отходили газы. Когда я выйду отсюда, пошлю ему коробку
слабительного драже", - и она улыбнулась своей шутке. Пневматический матрац
массировал ее кожу. Между колен прикрепили подушечки, специальный обруч
приподнимал простыню, и она не касалась ног. Другое приспособление
поддерживало ее пятки на весу; тем не менее у матери появились пролежни.
Бедра ее были скованы артрозом, правая рука почти не действовала, в левой
торчала игла капельницы, так что практически она не могла шевельнуться.
"Приподними меня повыше" - просила мать. Одна я не решалась эта сделать. Ее
нагота больше не смущала меня: передо мной была уже не мать, а несчастное
больное тело. Но меня пугало то непонятное и страшное, что скрывалось под
бинтами, и я боялась сделать ей больно. В то утро матери снова назначили
клизму, мадемуазель Леблон попросила помочь ей. Я подхватила под мышки
скелет, обтянутый влажной синеватой кожей. Когда мы переворачивали маму на
бок, лицо ее вдруг исказилось, взгляд стал беспокойным, она закричала: "Я
упаду". Она не могла забыть, как упала в ванной. Стоя у изголовья кровати, я
держала маму и успокаивала ее.

Девочки, пользуйтесь жизнью.

Потом мы опять опустили ее на постель, подложив под спину подушки.
Через несколько минут она сказала: "У меня отходят газы!", - а немного
погодя крикнула: "Судно! Скорее!" Мадемуазель Леблон с помощью сестры
попыталась подсунуть под нее судно, но мать закричала. Я видела ее
истерзанное тело, видела холодный блеск металла, и мне чудилось, будто ее
кладут на острие ножа. Обе женщины упорно старались приподнять ее, рыжая
раздраженно теребила маму и та кричала от боли, напрягшись всем телом. "Ах,
оставьте ее!" - сказала я и, выйдя вслед за сестрами, добавила: "Пусть
делает прямо в постель". "Но ведь это их так унижает! - возразила
мадемуазель Леблон. - Больные очень к этому чувствительны". - "Кроме того,
все у нее намокнет, а это вредно для пролежней", - добавила рыжая. "Ну что
же, вы сразу смените белье". Я вернулась к матери. "Эта рыжая - злая
женщина, - простонала она жалобно, как ребенок, и сокрушенно добавила: - Вот
не думала, что я такая неженка". - "А ты и не неженка вовсе, - сказала я. -
Делай в постель, они сменят тебе простыни, ничего страшного". - "Да, - она
решительно нахмурила брови и с вызовом сказала: - Мертвые ведь делают в
постель".
У меня перехватило дыхание. "Это их унижает!" А вот мать, которая всю
жизнь отличалась щепетильностью и обостренной мнительностью, сейчас не
испытывала никакого стыда. Немало мужества потребовалось этой пуританке и
идеалистке, чтобы так бесповоротно смириться с животным началом в человеке.
Сменив белье, мать умыли, протерли одеколоном. Теперь нужно было
сделать болезненный укол, чтобы удалить избыток мочевины, отравляющий ее
организм. Мать казалась такой измученной, что мадемуазель Леблон
заколебалась. "Колите, - сказала мать, - раз это на пользу". Мы снова
повернули ее на бок; я поддерживала маму и смотрела ей в лицо, выражавшее
растерянность, мужество, надежду и страх. "Раз это на пользу". Чтобы
выздороветь. И все равно умереть. Мне хотелось молить кого-то о прощении.