"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

успокаивающее. Она рассказала, что врачи самым естественным тоном
предупредили мать, что перед рентгеном ей сделают анестезирующий укол. Пока
доктор Н. давал наркоз, Элен держала маму за руку. Каким испытанием было для
нее зрелище обнаженного, старого, измученного тела матери! Глаза закатились,
рот открылся; никогда Элен не сможет забыть это лицо. Потом мать перенесли в
операционную. Вскоре оттуда вышел доктор Н. и сообщил: в животе два литра
гноя, прободение брюшины, обнаружена огромная злокачественная опухоль,
худшая разновидность рака. Хирург удаляет все, что возможно. Пока мы с
сестрой ждали исхода операции, пришла кузина Жанна со своей дочерью Шанталь.
Жанна приехала из Лиможа и рассчитывала найти мать, спокойно лежащую в
палате: Шанталь принесла для нее журнал с кроссвордами. Мы раздумывали, что
сказать матери, когда она очнется. Что ж, скажем, что рентген показал
перитонит и ее сразу же решили оперировать.

Высокие духовные и интеллектуальные достоинства.

Н. сообщил, что больная уже в палате. Он торжествовал: утром мама была
на пороге смерти, а теперь отлично перенесла долгую и тяжелую операцию.
Благодаря самым современным способам анестезии сердце, легкие и весь
организм продолжали функционировать нормально. Разумеется, операцию он
провел виртуозно; что же касается последствий, они ничуть его не
интересовали, и это тоже само собой разумелось. До начала операции Элен
обратилась к хирургу: "Я даю согласие, но если у матери окажется рак,
обещайте мне, что не позволите ей страдать". Он обещал, но чего стоит его
слово?
Мама спала на спине, ее лицо было мертвенно-бледным, нос заострился,
рот был полуоткрыт. Моя сестра и сиделка остались около нее. Я вернулась
домой, мы поговорили с Сартром, послушали Бартока. Внезапно около
одиннадцати часов вечера я истерически разрыдалась.
Поразительно. Когда скончался отец, я не уронила ни слезинки. И даже
сказала сестре: "Вот увидите, когда умрет мама, будет то же самое". До этого
вечера я была хозяйкой своих чувств. Даже когда они захлестывали меня, я ими
управляла. Теперь же я не владела собой: во мне безудержно рыдал кто-то
другой, не подвластный моей воле. Я рассказала Сартру, какой у матери утром
был рот и как много он выражал: жажду, которую не давали утолить, почти
раболепное смирение, надежду, отчаяние, одиночество - одиночество смерти и
одиночество жизни, которое мама не хотела признавать. Сартр потом сказал
мне, что на моем лице он увидел губы матери, мой рот помимо воли обрел то же
выражение. Все существо матери, вся ее жизнь как бы воплотилась в моих
губах. Невыразимая жалость раздирала мне сердце.
Не думаю, чтобы у мамы было счастливое детство. С удовольствием она
вспоминала лишь сад в доме своей бабушки в лотарингской деревушке, где прямо
с дерева можно было есть нагретые солнцем сливы - мирабель и ренклод. О том,
как она жила в Вердене, она ничего не рассказывала. Сохранилась фотография:
восьмилетняя девочка в костюме маргаритки. "Красивый костюм" - "Да", -
отвечала мать, - но чулки полиняли, и три дня я не могла отмыть с ног
зеленую краску". В голосе ее прозвучала давняя обида и неизжитая горечь. Не
раз она жаловалась мне на черствость своей матери. Я помню бабушку
пятидесятилетней женщиной, чопорной и высокомерной. Она редко смеялась,
охотно злословила, а ее привязанность к дочери была чисто показной. Она была