"Элизабет Боуэн. Плющ оплел ступени" - читать интересную книгу автора

себя, - кто стоял бы на темной, холодной улице и оттуда сквозь щелку меж
шторами видел бы в яркой комнате их обоих. Как-то она пела "В серых очах
твоих радость погасла".
Когда она кончила, он сказал:
- Это же мужчина поет женщине.
Повернувшись на стуле, она сказала:
- Ну так разучи ее.
Он возразил:
- Но у вас не серые глаза.
Да, глаза у нее были цвета необычного. В их сапфировой тьме, как и в
сапфире ее кулона, отражалось электричестве адмиральской столовой. Круглое
сооружение на штивах, с красной шелковой оборкой, висело над столом и
охватывало гостей ярким кругом света. Под ним почти неестественной белизной
сияла скатерть. Центр стола украшала ваза в виде фазана, серебряная или
фраже, а вокруг нее в четырех серебряных рожках, чуть-чуть, но явственно не
в тон красному абажуру, зато прелестно оттеняя лиловый блеск платья миссис
Николсон сверкали гвоздики. Стол был сервирован на восемь персон; xoть
Конкэнноны столь усиленно подчеркивали, что это всего лишь скромная встреча
друзей, ничего более грандиозного они, видимо, и представить себе не могли.
Общество было самое изысканное, серебро и хрусталь блестели и расставлены
были с математической точностью, вышколенные горничные разносили блюда,
тщетно стараясь не дышать в этой мертвой тишине, - все, все было плод трудов
и раздумий. Гэвина и миссис Николсон усадили друг против друга. Ее взгляд,
легко блуждая, время от времени останавливался на нем. Он гадал, сознает ли
она всю неуместность их явления, и думал, что сознает.
Ибо этот обед был задуман как строго торжественный и терял иначе всякий
смысл. Даже дочек Конкэннонов (больших девочек, но пока с распущенными
волосами) отослали на этот вечер. Замысел был как карточный домик -
осторожно и тщательно выстроен, но ненадежен. И все сооружение зашаталось до
основанья от одного презрительного щелчка - от каприза миссис Николсон,
явившейся с молокососом. Гэвину тогда впервые открылось то, чего он уже не
забывал всю жизнь, - как беспомощно, в сущности, общество. Беседа, журчавшая
как пианола, не могла прикрыть нервозности, царившей за столом.
Адмирал во главе стола весь подался вперед, словно нажимая на педали
пианолы. На дальнем конце стола безудержный кашель то и дело сотрясал
декольте миссис Конкэннон и пенсне, посаженное высоко на ее нос и
придававшее лицу вид тонкого безучастья. Она была самоотверженна, как
положено жене моряка и геройски сидела в бледно-голубом платье без шали -
при ее-то хрупком здоровье. Адмирал гордился отвагой жены, и гордость эта
теплыми волнами омывала серебряного фазана. Ибо радость миссис Конкэннон,
претерпевавшей все ради мужа и всецело себя ему посвятившей, защищала ее
легкой броней: она кажется, не замечала общего сочувствия. Гэвина она
встретила чрезвычайно мило; она мягко сказала миссис Николсон: "Надеюсь, он
не будет робеть, если его посадить не с вами?"
Перемещенья за столом в последнюю минуту неизбежно разочаровали бы
одного из тех двух джентльменов, которые рассчитывали сесть (и действительно
сели) по правую и по левую руку от миссис Николсон. Все больше и больше,
покуда блюдо сменялось блюдом, показывали эти двое, насколько ценят они
выпавшее им счастье, - общее недовольство действовало на них, как полдневный
жар подчеркивает запахи, и только усиливало опьянение от ее