"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

"Войдя, я увидел вокруг себя только птиц; они заполнили все стеллажи,
белые, обильно осыпанные дустом. Меня провели в третий ряд полок. Осторожно
передвигаясь между ними, я, случайно повернув голову, неожиданно увидел
сидящих в ряд амазонских попугаев. От пятидесяти чучел осталось всего три.
Яркость их оперений приглушал слой пестицида. Они насмешливо смотрели на
меня, как три старых, но остроглазых, обсыпанных перхотью, оскорбленных
джентльмена. Они действительно - честно признаюсь в этом - были похожи на
слегка свихнувшихся стариков. Я смотрел на них еще с минуту, а то и более, а
затем, тихонько пятясь, покинул комнату. Возможно, кто-то из них и был тем
самым попугаем, которого я искал".
Занавес.
Стоило ли, спросите вы, так убиваться по поводу пернатого прототипа -
пусть даже он служил натурщиком самому Флоберу? А, собственно, почему нет?
Почему нет - если согласиться с тезисом, что в "Простой душе" (и на это
указывается у Барнса) существует как бы две ипостаси Флобера: в Фелисите
воплощен его характер, а в Лулу - голос. Голос! По другому - Логос жизни.
СЛОВО. Это важно! Ибо еще с библейских времен речется: "Смерть и жизнь - во
власти языка, и любящие его вкусят от плодов его"; "В речах - слава и
бесчестие, и язык человека бывает падением ему" - и т. д.
Итак, Лулу - голос Флобера. Но: не диковинка ли это для самого
писателя? Есть ли смысл "по Флоберу" в этом определении? Не хромает ли
сравнение?
О, уж сам-то Флобер с кем только себя ни сравнивал!
Целый бестиарий вывалил он на страницы своих писем. (И Барнс попытался
все это богатство рассортировать, разложить по полочкам, систематизировать.)
"Я медведь, и хочу оставаться медведем в своей берлоге, в своей шкуре,
в своей шкуре старого медведя".
Кто еще?
"Устрица в раковине"; "улитка в своем домике"; "еж, свернувшийся в
клубок, чтобы защитить себя"; "настоящая литературная ящерица, греющаяся под
лучами солнца Красоты". И даже "тигр, ранящий тигриц своим щетинистым
членом".
Мало?
Хорошо: верблюд. "В своих физических и умственных действиях я похож на
дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно
остановить; продолжительность - вот, что мне нужно, как в покое, так и в
движении". (Следует комментарий: "Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже
не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в
1868 году. Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не
думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера". Мне же почему-то в этом
месте вспомнилось вот еще о чем: на столе Валентина Пикуля, возможно, не
блестящего, зато очень дисциплинированного и работящего исторического
романиста, стояла статуэтка не ахалтекинца, не гепарда, не страуса,
наконец, - ну кто там еще-то носится у нас по степям, саванам и прериям, как
угорелый? - а именно верблюда, этого пустынного символа медленной, но, без
преувеличения сказать, танковой неукротимости...)
Ладно: собака. А как же! Или, если угодно - собаки. С ними автор
"Бувара и Пекюше" себя, кажется, не ассоциировал. Однако его отношения с
этими приятнейшими из Божьих тварей были на редкость нежны. После смерти
мадам Флобер, матери писателя, его одиночество скрашивает подаренный ему