"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

кобелек породы борзая. "Его спокойствию и красоте можно только
позавидовать", - констатирует Флобер. И дает псу кличку Джулио. Как язвит
рассказчик, "в честь Джульет Герберт - если вам так хочется", то есть в
честь английской гувернантки, которую сплетники от мемуаров причислили чуть
ли не к "пулу невест" Флобера. Воистину: "Гипотезы зависят от темперамента
биографа". Ибо уж если Флобер где и был близок к матримониальным цепям, так
это в отношениях с совершенно иной феминой - Луизой Коле. Однако в
параллелях с нею существовало еще много чего. И много кого. В том числе
восточная женщина Кучук Ханем. "Гюставу предстояло сделать выбор между
египетской куртизанкой и парижской поэтессой, - говорится у Барнса, - между
клопами, сандаловым маслом, бритым лобком, клиторидиктономией (т. е. у
египтянки, превращенной в секс-машину, был удален клитор, "заветная
пуговичка, обещающая наслаждение", и бедная женщина едва ли что-либо
чувствовала в моменты соития - Ю.Б.) и сифилисом - с одной стороны, и
аккуратностью, чистотой, поэтическим лиризмом, относительной сексуальной
верностью и женским равноправием - с другой. Ему удалось в данной ситуации
сохранить вполне устойчивое равновесие".
Пожалуй, такое, какое он сохранил между возможностью жить и
потребностью писать. Такое, какого пытается достичь практически любой
писатель. Даже тот, о ком известно, что он заядлый сибарит, апостол гламура,
кутила, бабник, циник и прочая и прочая. "Вы можете рассказывать о вине,
любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник,
не муж и не рядовой в строю, - писал Флобер. - Если же вы активно участвуете
в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур
наслаждаетесь ею".
Вам не кажется, что здесь Флобер имел в виду и попугая? Ну, за
компанию. По родству душ. По сходству личных парадигм. Ибо быть созерцателем
жизни и быть попугаем - в сущности, одно и то же. Ведь в отношении жако,
какаду и амазонов приходится колебаться между двумя суждениями: 1) "Попугай
может говорить" и 2) "Попугай не может не говорить". Второе из пары как раз
и есть истина. Именно его стоит маркировать как "несомненно писательское".
Таким образом, совершив виток, приходим к простому: писатель в экстремуме и
есть попугай. Одиноко сидящий на ветке, лицезреющий все подряд и лишь по
недоразумению производящий впечатление этакого тяготеющего к обществу
типуса. Дурак, говорун, шут гороховый, он почти неизбежно понимает больше
того, что им самим когда-либо было сказано, пролито на бумагу, "занесено на
скрижали". В этом, безусловно, его гордыня. Но в этом - и его кара. И я
почти не сомневаюсь: тот, кто решил засеять свой текст попугаем, производит
тем самым некий акт сатисфакции и втайне уповает на то, что вся эта
агротехника приведет к баснословным урожаям чего-то важного, что прорастает
только в душе. Ну, если, конечно, вообще прорастает...

10

Сумел ли я дать вам почувствовать, что хочу приобрести попугая? Если
нет - мои усилия потрачены впустую. Вполне закономерный результат, когда ты
думаешь, что у тебя с кем-то - диалог. Как сказал однажды английский
поэт-гомосексуалист Уистен Хью Оден: "Поэзия ничего не меняет..."
Но послушайте: может быть, хоть вы тогда купите попугая, а? Сами. Себе.
Нет? Но почему?! Разве вам не бывает скучно и одиноко? Если не так, как