"Юрий Божич. Вечер трудного дня" - читать интересную книгу автора

ним на языке числительных:
- Раз, раз, раз... один, один... раз, два, три, четыре... Нормально?
В руках у него, как снятые перчатки, белели небольшие листки бумаги.
Мы с Пашкой суеверно устроились в седьмом ряду. Чуть позже к нам
присоединился Золотарев. Тут же пустился объяснять, какие предусмотрены
номинации. Меня это только запутало. Принцип судейства представлялся
непостижимым. Единственное, что я понял: оценки выставляются в самом конце.
И если ты не дурак, вполне сможешь сойти за умного. Довольно и того, чтобы
тебя напоследок не заставили петь. А то, чего доброго, придется симулировать
легочный спазм.
Народ понемногу прибывал, контрабандно протаскивая с собой пестрый
багаж из шума и смеха. Мелькнула бурлацкая фигура Малкова в ультрамариновой
куртке. На бедре - кофр. Смотрится табуреткой.
Подошел золотаревский зам Бусенков. Поприветствовал прессу и понес свой
верблюжий профиль на сцену. По дороге оброс суетливыми жестами. Возле
микрофона они с Жарковым разыграли любительскую пантомиму "барин и слуга":
Жарков вальяжно разводил руками, Бусенков энергично тряс головой. Наконец
"слуга" был изгнан взашей, а "барин" приступил к обязанностям распорядителя
бала. Скука, впрочем, не сходила с его лица. Менялся лишь ее темперамент:
меланхолическая скука, флегматическая... Была даже холерическая. Жарков
называл имя очередного исполнителя, бросал зрителям какой-нибудь мизинец его
биографии и, пока те достраивали часть до общего, оглашал любимую поговорку
барда. Среди этих изречений попадались, кстати, довольно изящные, на
восточный манер. К примеру, "Будущее - это бездонная пропасть" или "Взвесить
время может только вечность". Интересно, что подобные поэтические образы не
очень-то вязались со своими проповедниками. Перед публикой возникали
обыкновенные молодые люди, исполняли обыкновенные песни. Выделялись те, у
кого откровенно отсутствовал слух.
Одно очаровательное создание с челкой и косичками канонически спело про
виноградную косточку. Кто-то в дым сигарет плеснул перламутра и об этом под
музыку сообщил собравшимся. Ему похлопали.
Вышел какой-то длинноволосый парень в очках, по виду - окрестьянившийся
Джон Леннон. Вывел с собой еще троих. К струнным щипковым добавилась губная
гармоника. Грянули. Парня тут же сгорбатило, как от желудочных колик. Гитара
принялась обтачивать воздух. Из зала заорали:
- Макар, давай!
Макар запел. Текст звучал угрожающе: какая-то тварь не должна была
уходить от Макара, но она ушла, однако он знает, что он настигнет ее и они
вместе еще нюхнут кокаина. Видимо, чтобы не ждать порожняком предстоящего
момента встречи, Макар в куплетах рисовал колоритный антураж: черный ветер,
картонные окна, в доме сломано эхо звонка, устало киснет банка пива и т. д.
Затем гармоника вступала заливистей, и опять шел припев - про тварь. Зал
оживился. Макар с командой резко выбивался из шеренги стриженных бардовских
затылков. Слушать его удовольствия, может, и не доставляло... Он был
вторичен, как клякса с чужого пера. Но досада, по крайней мере, - не зевота.
Мы с Пашкой переглянулись.
- Лауреат, - сказал я.
- Точно, - отозвался Пашка. - Конь педальный!
Тем временем вдоль сцены совершал свои профессиональные набеги Малков.
Работал он, что называется, в корзину - в газету больше одной фотографии все