"Юрий Божич. Вечер трудного дня" - читать интересную книгу автора

были, были темы...
Он налил новую порцию. Хлопнули. Душа приятно присмирела. Тело
облеклось в какую-то теплую оболочку.
- Так ты, значит, в газете, - задумчиво произнес Гена. - А я - завязал.
Говно это все. Вся эта блядская журналистика. Я теперь, старик, знаешь, кино
снимаю. В Польше был.
- Какая тут связь?
- Странный ты. Никакой, разумеется. Но что ж мне, скрывать, что ли, что
я в Польше был?
- Ты, - говорю, - лучше про кино расскажи.
Гена вздохнул.
- Снимаю, старик, эротику в основном. Но - историческую. В этом -
главная фишка. И раз уж ты на принцип... - он наклонился поближе, - с моей
трактовкой екатерининской эпохи согласен сам академик Лихачев.
- Что еще за трактовка?
- Как тебе сказать... В общем, плохо ее трахали, Екатерину. Поэтому ее
мучила ностальгия. И об России она, паскуда, не пеклась. У меня в фильме это
все очень наглядно: она лежит в будуаре, рядом - Потемкин с Зубовым. Все
голые. Кадр затуманивается - и сразу пошли воспоминания о Гессене. Она еще
писюха. Мутер, фатер... За кадром - голос Потемкина: Сибирью, бля, будет
прирастать Россия. Зубов ворочается. А ей хули? В жопе ж детство играет...
Как говорится, Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес! Ущучил?
- Да, - говорю, - ситуация тупиковая.
- Не то слово, старик, не то слово... Согласись, - забормотал он, -
отвратительное свойство трезвости - длиться. Я хотел бы сидеть на пороге
своего дома и видеть, как мимо пронесут труп...
- Кого? Екатерины?
- Не рюхаешь ты, старик, - усмехнулся Гена уже совсем пьяно. - От меня
Марина ушла, я здесь проездом... Ушла, сука, бросила...
- Быть не может, - зачем-то вставил я.
- Как я их всех ненавижу. Дай лапу, старик. Один ты меня понимаешь.
Он почти рухнул на меня. Я с трудом удержал напор его обмякшего тела.
Какими-то фигурными галсами подобрался с ним к его койке. И скинул с себя
это непредвиденное бремя.
Через пару минут раздался недюжинный храп.
Я умылся и лег в постель. За стеной кавказские парни решали, кому идти
на охоту за девочками. Выпало какому-то Агасу. Все почему-то этому страшно
обрадовались. В том числе и сам Агас. Я слушал глухой соседский хохот, храп
Гены, снимающего обнаженную правду истории, и страдал от предчувствия
бессонницы. Но, слава Богу, в ту ночь эта дама меня не посетила.
Пробудился я ранним утром. За стенкой было тихо. Гена дрыхнул, широко
раскрыв рот. Волосы его металлически блестели. Комнату пронизывали шелковые
нитки сквозняка. Бумажные кандидаты мерзли на подоконнике. Я без энтузиазма
переложил их на стол и начал расправу над их грамматикой. Сдалась она на
удивление быстро. Гена даже не успел проснуться.
В полигрфиздате меня авансом похвалили. На сей раз обошлось без
упоминаний о лютых врагах турецкого султана. Хорошая, думаю, примета.
Непонятно только - к чему?..
В общем, домой я вернулся засветло. Не устоял - ломанул в редакцию. Там
наткнулся на Пашку: в лице - итальянская небритость и траур озабоченности.