"Малькольм Бредбери. Тут вам звонили, а вы... " - читать интересную книгу авторавозникнуть сомнения в нашей научной компетентности. Столь залихватские опусы
вполне могли подорвать доверие к диссертации на тему "Христианская образность в Священном Коране", тогда как Спакс небезосновательно надеялся отметить в кругу коллег свою успешную защиту. Однако - сама академическая жизнь предложила нам решение. Многие доны пописывали истории, прикрывшись nome de plume, - что же мешало нам, молодым ученым, последовать их примеру? Посему мы удалились в весьма уютный паб, столь удачно обнаруженный нами как раз накануне, и посвятили вечер изобретению не сюжетов, а псевдонимов. Нам нужна была целая коллекция разнообразных, неповторимо изысканных псевдонимов, ассоциирующихся с совершенно разными по стилю творениями - мы ведь подвизались во всех жанрах, от самых крутых детективов до утонченных любовных историй, - чтобы у редакторов и мысли не возникло о том, будто весь вал поступающих к ним материалов исходит из одного-единственного творческого источника, бьющего неиссякаемым фонтаном. В эту ночь, под сводами паба, смотревшего на реку, был создан наш авторский питомник: целый выводок разнообразных и оригинальных талантов. Среди них был, например, Норман Блад: по мере работы, он все больше и больше виделся нам этаким потеющим крепышом за сорок, явно начинающим лысеть - при этом несколько неряшливо написанные детективные рассказы Блада о трущобах Лондона и Лос-Анджелеса позволяли предположить, что в прошлом он был парень хоть куда. Он явно отличался от любителя свежего воздуха, спортивного и поджарого Миллингама О'Труби. Имя последнего было подсказано нам концовкой одного из ранних и едва ли не лучших рассказов Блада, "Плачущая горилла" - заключительные строки так и врезались в память: "Он не ведал жалости. Но и закону неведома жалость, - инспектор Миллингам сказал, как отрубил." мужчина с сединой на висках, писавший о приключениях в далекой экзотической Бессарабии, - приключениях, которые заставляли учащенно биться даже сердца их истинных сочинителей, когда они придумывали рассказ "Вертел барона" ("В любой пустыне есть уголки, людям совершенно неведомые. Небольшой отряд бесстрашных легионеров пробивался в неведомое, упрямо шагая навстречу ужасному пустынному ветру, который зовут муэдзином, - ветру, что швыряет песок вам прямо в лицо...") Однако О'Труби было далеко до жестковатого очарования Питера Итона, этого купающегося в славе писателя-дилетанта, явившегося в литературу прямиком из мира элитарных клубов: Питера Итона с его тоненькой, волосок к волоску, полосочкой усов, плащом на красной шелковой подкладке и талантом подать любовную историю в антураже приключений, игорных домов и шпионских страстей ("Быстрым шагом он прошел через бар клуба "Марокко": воротник дорогой рубашки от Кардена расстегнут, на шее небрежно повязан шелковый платок. Он вошел в игорный зал в тот самый миг, когда Коринна оторвала взгляд от рулетки - и глаза их встретились".) Питер, несомнено, должен был пользоваться успехом у женщин, - в том числе и у милых пишущих дам из нашего "питомника". Питер пришелся бы по сердцу милейшей, романтичнейшей Вере Простоу, почтенной матроне, переполненной сочувствием ко всем и вся, - Вере с седеющими волосами, большой грудью, заварными чайниками, накрытыми тряпичными куклами - и рассказами о любви машинисток ("Чтобы забыть Джона, мне понадобился целый год".). Пожалуй, гораздо меньше Питер понравился бы Барбаре Бингли, чья жизнь сложилась далеко не сразу: ей довелось хлебнуть немало горя, прежде чем из бедной сироты, приехавшей в столицу из северной глубинки, она |
|
|