"Малькольм Бредбери. Тут вам звонили, а вы... " - читать интересную книгу автора

возникнуть сомнения в нашей научной компетентности. Столь залихватские опусы
вполне могли подорвать доверие к диссертации на тему "Христианская
образность в Священном Коране", тогда как Спакс небезосновательно надеялся
отметить в кругу коллег свою успешную защиту. Однако - сама академическая
жизнь предложила нам решение. Многие доны пописывали истории, прикрывшись
nome de plume, - что же мешало нам, молодым ученым, последовать их примеру?
Посему мы удалились в весьма уютный паб, столь удачно обнаруженный нами как
раз накануне, и посвятили вечер изобретению не сюжетов, а псевдонимов. Нам
нужна была целая коллекция разнообразных, неповторимо изысканных
псевдонимов, ассоциирующихся с совершенно разными по стилю творениями - мы
ведь подвизались во всех жанрах, от самых крутых детективов до утонченных
любовных историй, - чтобы у редакторов и мысли не возникло о том, будто весь
вал поступающих к ним материалов исходит из одного-единственного творческого
источника, бьющего неиссякаемым фонтаном.
В эту ночь, под сводами паба, смотревшего на реку, был создан наш
авторский питомник: целый выводок разнообразных и оригинальных талантов.
Среди них был, например, Норман Блад: по мере работы, он все больше и больше
виделся нам этаким потеющим крепышом за сорок, явно начинающим лысеть - при
этом несколько неряшливо написанные детективные рассказы Блада о трущобах
Лондона и Лос-Анджелеса позволяли предположить, что в прошлом он был парень
хоть куда. Он явно отличался от любителя свежего воздуха, спортивного и
поджарого Миллингама О'Труби. Имя последнего было подсказано нам концовкой
одного из ранних и едва ли не лучших рассказов Блада, "Плачущая горилла" -
заключительные строки так и врезались в память: "Он не ведал жалости. Но и
закону неведома жалость, - инспектор Миллингам сказал, как отрубил."
Миллингам О'Труби явно всласть попутешествовал. Судя по всему, это был
мужчина с сединой на висках, писавший о приключениях в далекой экзотической
Бессарабии, - приключениях, которые заставляли учащенно биться даже сердца
их истинных сочинителей, когда они придумывали рассказ "Вертел барона" ("В
любой пустыне есть уголки, людям совершенно неведомые. Небольшой отряд
бесстрашных легионеров пробивался в неведомое, упрямо шагая навстречу
ужасному пустынному ветру, который зовут муэдзином, - ветру, что швыряет
песок вам прямо в лицо...") Однако О'Труби было далеко до жестковатого
очарования Питера Итона, этого купающегося в славе писателя-дилетанта,
явившегося в литературу прямиком из мира элитарных клубов: Питера Итона с
его тоненькой, волосок к волоску, полосочкой усов, плащом на красной
шелковой подкладке и талантом подать любовную историю в антураже
приключений, игорных домов и шпионских страстей ("Быстрым шагом он прошел
через бар клуба "Марокко": воротник дорогой рубашки от Кардена расстегнут,
на шее небрежно повязан шелковый платок. Он вошел в игорный зал в тот самый
миг, когда Коринна оторвала взгляд от рулетки - и глаза их встретились".)
Питер, несомнено, должен был пользоваться успехом у женщин, - в том
числе и у милых пишущих дам из нашего "питомника". Питер пришелся бы по
сердцу милейшей, романтичнейшей Вере Простоу, почтенной матроне,
переполненной сочувствием ко всем и вся, - Вере с седеющими волосами,
большой грудью, заварными чайниками, накрытыми тряпичными куклами - и
рассказами о любви машинисток ("Чтобы забыть Джона, мне понадобился целый
год".). Пожалуй, гораздо меньше Питер понравился бы Барбаре Бингли, чья
жизнь сложилась далеко не сразу: ей довелось хлебнуть немало горя, прежде
чем из бедной сироты, приехавшей в столицу из северной глубинки, она