"Илья Яковлевич Бражнин. Мое поколение " - читать интересную книгу автора

зарезу - нет их, не допросятся промышленники. Факторий, складов, лавок
зимних нет, и на зиму Мурман пустеет, промышленники должны разбредаться до
лета кто куда. Нужны маяки, бакены, разметка фарватеров. Нужна служба
погоды, спасательные боты. Нет всего этого и в помине. Стыдно сказать,
простого телеграфа нет. В одной бухте треска или сельдь идет, хоть вёдрами
черпай, а в соседней бухте сидят три недели попусту, рыбу поджидаючи, и не
подозревают, что рядом делается. Разведки рыбы, рыбных банок - этого и не
начинали. А продукты дать на промысла, а соль? У кого об этом голова болит?
Кто об этом заботится? Купчишки, барышники, денные разбойники. Все и никто!
В результате вдруг в самый разгар лова весь берег вопит - соли, дайте соли!
Но соли нет. И вот идешь берегом, и тебе в нос густой тухлятиной шибает -
это горами, тысячами пудов гниет на берегу рыба, самая отборная треска,
палтус, пикша, сельдь. С наживкой та же история. Есть наживка - нет рыбы. А
пошла рыба, валит дуром, можно на судно по триста пудов взять, - так
наживки, как на грех, нет, хоть собственные пальцы на крючки наживляй. И
утекают меж пальцев в море несметные богатства. А тем временем расторопные
норвежцы да англичане у нас под носом, в наших водах, на наших рыбных
банках, спокойнехонько ловят нашу рыбку, целыми пароходами, сотнями тысяч
пудов увозят к себе в Норвегию и Англию, а после продают её нам же
втридорога. Э-э, да что говорить...
Бредихин махнул рукой и кинул на стол вилку так, что она запрыгала по
столу, слетела на пол и, вонзившись в половицу, закачалась, закивала словам
Бредихина. Ситников поднял её и положил на стол. Никишин сказал мрачно:
- Как это так - "что говорить". Наоборот, как раз говорить и надо об
этом, и как можно громче.
- А ты думаешь, не говорят? Ты думаешь, все молчат? Не все. Неправда.
Есть и у нас люди. И говорят и делают, да ведь каково им приходится стену-то
лбом прошибать. Вот возьми хоть батьку моего покойного. Он эти Мурманские
промыслы как свои пять пальцев знал. Всю жизнь им отдал. От рыбака-помора до
штурмана дошел, своим горбом достукался. Душу всю на это положил. Сколько
раз на свои трудовые копейки в Питер ездил, сколько департаментских порогов
обил, сколько сапог стоптал, по приемным бегавши! До самого министра
доходил. Записки докладные подавал, уговаривал, доказывал, слезно просил,
требовал. А что из всех тех хлопот получилось? Ровным счетом ничего. Так и
умер между Петербургом и Мурманом, возвращаясь по санному пути в свой
неласковый, да милый край. После из географического общества матери медаль
прислали - только и всего. А ты говоришь...
Бредихин рывком двинул стул в сторону и выскочил из-за стола, забыв о
лежавшей на тарелке треске. Его сейчас заботила треска не в тарелке, а в
море. Ему мерещились несметные косяки её, серебрящиеся в таинственных
морских глубинах, и это одновременно приводило его в волнение и лишало
аппетита. Вскоре, впрочем, Бредихин вспомнил и о жареной треске. Снова
подсев к столу, он молча принялся за еду и мало-помалу успокоился, забыв о
горестях и нуждах неустроенного и необжитого Мурмана.
После трески Никишин притащил с хозяйской половины три стакана чаю и
краюшку ситного с изюмом. Ужин закончился веселыми дурачествами и возней, во
время которой была оторвана ещё одна пуговица, на этот раз от никишинской
курточки. Около одиннадцати вечера вспомнили, что пора расходиться по домам.
Но уходить не хотелось, и Никишин предложил гостям остаться ночевать. Он
выпросил у квартирной хозяйки сенник и старое одеяло и стал с этим сенником