"Илья Яковлевич Бражнин. Мое поколение " - читать интересную книгу автора

НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ ПРОФЕССИИ

Вечером Ситников пришел к Никишину. Унылый и молчаливый, он уселся у
низкого окошка. Стекла были покрыты толстой зеленоватой наледью. От
комнатного тепла наледь подтаивала, и вода светлыми дорожками стекала в
приделанный к раме долбленый желобок. Ситников следил за тоненькими, едва
приметными струйками, и ему казалось, что это слезы, что окошко плачет,
глядя зеленоватым ледяным глазом в черный заоконный мир. Туда же глядел и
Ситников, ничего не видя, кроме зимней морозной черни, но всё продолжая в
неё глядеть. Эта густая чернь словно всасывала в мглистую свою глубь, и не
было сил оторваться от неё, и казалось, ничего, кроме неё, и нет на свете.
Никишин шагал за спиной Ситникова из угла в угол, изредка поглядывая на
его узкие приподнятые плечи. Он видел, что на душе у Ситникова скверно, что
давешняя сцена в гимназии глубоко оскорбила его и что он болезненно
переживает это оскорбление. Никишин видел это и понимал, что сейчас
Ситникову всего нужней дружеская поддержка, что надо сказать ему какие-то
добрые, обнадеживающие слова, от которых стало бы у него на душе лучше,
светлей. Но он не умел говорить таких слов. Не было их у него, да и взять их
было неоткуда. Ему самому было так же тяжело, как Ситникову, и тяжесть эта
была какая-то свинцовая - холодная и давящая. В таких случаях он приходил в
ярость и способен был только зверски ругаться. Сейчас, расхаживая по
скрипучим половицам из угла в угол, он тоже бормотал несвязные ругательства
и густо дымил дешевой папиросой. Но он этого не становилось легче.
Из-за закрытой двери голос квартирной хозяйки, у которой Никишин снимал
комнату и столовался, позвал ужинать.
- Не хочу, - буркнул Никишин, продолжая расхаживать по комнате.
Через несколько минут в дверь громко постучали.
- Что там ещё? - раздраженно крикнул Никишин.
- Не что, а кто, - раздалось из-за двери.
Вслед за тем дверь распахнулась настежь и на пороге появился коренастый
паренек в коротком суконном полупальто. На ноги его были надеты старые
оленьи пимы до колен, на голове - олений же потертый чебак. Коричневый, с
лоснящимся ворсом чебак, подобно женскому капору, гладко облегал всю голову.
Мягкие длинные концы его были завязаны узлом и закинуты на спину. Верхняя
кромка чебака, вырезанная полумесяцем, открывала крепкий костистый лоб
гостя. Широко посаженные серые глаза были живы и веселы, как и рот -
подвижный, смешливый, сверкавший довольно крупными, чуть с желтинкой,
зубами.
Ещё не закрыв за собой дверь, гость заговорил окающим северным
говорком:
- Здорово, поморы. Здорово, прочие. Играйте песни, сам Геннадий
Бредихин к вам жалует.
Бредихин потоптался у порога, стряхивая с ног остатки снега.
- А-а, Генька, - приветствовал гостя Никишин, который, видимо,
обрадовался ему. - Проходи. Раздевайся.
- Есть, - весело откликнулся Бредихин и, быстро скинув полупальто и
чебак, повесил их на гвоздь, вбитый в стену возле печи. Потом стал посредине
комнаты, оправил черную матроску с открытым воротом, провел ладошкой по
каштановым спутанным волосам, отчего открылись на запястье синие разводы
татуировки - якорь и штурвал.