"Андре Бретон. Надя " - читать интересную книгу автора

продуманным заранее. И да разнесется оно на все четыре стороны от
ничтожнейшего факта, лишь бы он был абсолютно непредвиденным. И пусть мне
после этого не говорят о работе, то есть о моральной ценности работы. Я
вынужден принять идею работы как материальной необходимости, в этом
отношении я всецело за ее лучшее, наиболее правильное распределение. Пусть
мрачные обязательства жизни навязывают мне ее - это так, но заставить меня
верить в нее, уважать мою работу или чью-нибудь еще - никогда. Повторяю, я
предпочитаю верить, что на дворе божий день, хотя на самом деле ночь. Когда
работаешь, ничто не служит жизни. Событие, в котором каждый вправе ожидать
открытия смысла своей собственной жизни, то событие, которое я, может быть,
еще не нашел и на пути к которому я ищу самого себя, не дается ценой работы.
Но я предвосхищаю, ибо возможно именно здесь несмотря ни на что я
предвосхищаю то, что в свое время позволило мне осознать и оправдать, - я
более не могу медлить - появление на сцене Нади.

Наконец-то взлетает на воздух башня замка д'Анго, и целый снегопад
голубиных перьев тает, едва коснувшись поверхности большого двора, еще
недавно мощенного осколками черепицы, а теперь затопленного настоящей
кровью!

208

4 октября прошлого года*, к вечеру, после одного из тех совершенно
праздных и очень хмурых дней, секрет провождения которых мне прекрасно
известен, я очутился на улице Лафайетт; постояв несколько минут перед
витриной книжного магазина "Юманите" и купив последнюю книгу Троцкого, я
продолжал свой бесцельный путь по направлению к Опера. Конторы, мастерские
начинали пустеть, с верхних до нижних этажей закрывались двери, люди на
тротуаре жали друг другу руки, и тем не менее народ начинал прибывать. Я
машинально наблюдал за лицами, нарядами, манерами. Полноте, да разве такие
способны совершить революцию! Я только что прошел перекресток, название
которого позабыл или не знал вовсе, там, перед церковью. Вдруг шагах, быть
может, в десяти я обнаруживаю молодую женщину, одетую очень бедно, она
направляется в противоположную сторону и тоже видит меня или видела. В
отличие от остальных прохожих, она идет с высоко поднятой головой. Она так
хрупка, что, ступая, чуть касается земли. Едва заметная улыбка, кажется,
блуждает по ее лицу. Она прелюбопытно накрашена: будто, начав с глаз, не
успела закончить, край глаз - слишком темный для блондинки. Именно край, не
веко (такого эффекта можно достичь и достигают только если старательно
проводят карандашом под веком. Интересно, кстати, что Бланш Дерваль в роли
Соланж даже вблизи казалась совсем не накрашенной. Надо ли говорить - все,
что едва ли разрешено на улице, но рекомендовано в театре, обретает в моих
глазах особую ценность, потому что переходит грань запрещенного в одном
случае и рекомендованного в другом. Не исключено). J никогда не видал такие
глаза. Без колебаний я обращаюсь к незнакомке, признаюсь, впрочем, что
настроен на самое худшее. Она улыбается, но очень таинственно, и, я бы
сказал, словно со знанием дела, хотя я был тогда просто не в силах верить
чему бы то ни было. Она утверждает, что идет к парикмахеру на бульвар
Мажента (я говорю "она утверждает", ибо уже через мгновение засомневался, и
она сама призналась в дальнейшем, что шла без всякой цели). Она рассказывает