"Тадеуш Бреза. Стены Иерихона (роман, послевоенная Польша)" - читать интересную книгу автора

Заглянул в карты Черского.
За игру можно было не беспокоиться. Скользнул взглядом по рукам
сановника, поросшим жиденькими черными волосиками, в коричневых пятнышках,
синюшные, уже чуть скрюченные годами, прославившиеся одним этим убийством,
тайна которого все еще крылась в этих пальцах старым проклятием. Стрелял,
говорят, он сам. К проблеме этой то и дело возвращались подпольные издания
различных организаций. В последнее время, впрочем, все реже. С тех пор как
правительство перестало обхаживать разного рода левых, какая кому польза
напоминать о страданиях мученика-радикала, каким был Ольгерд Смулка,
партийный товарищ всех моголов санации, которым он за какие-то грехи
времен становления нашей государственности мысленно навязал пожизненный
обет-отказ от власти. А тут май! Смулка составляет памятную записку из
расписок и документов, которые у него сохранились. Не скрывает, что со
всем этим намеревается пойти к новому президенту. Однако кто-то опередил
его и пришел к нему сам. Официальная версия утверждала, что бандиты. Но к
чему им было жечь бумаги. И зачем властям понадобилось опечатывать
квартиру. Три недели держать ее запертой. Направлять туда толпы
полицейских агентов и не впускать в нее никого из родственников. И выдать
труп после вскрытия под честное слово, что похоронная процессия не пройдет
через город, а траурная церемония состоится в часовне при кладбище на
Повонзках. И пуля, которая тогда пропала, ибо могла выдать калибр оружия.
Одна-единственная. Прозвучал только один выстрел. В упор.
- Роббер! - Черский с удовлетворением потирал руки. - Ну, мы и
закрутили. Это мне нравится. Не дадим противнику и пикнуть!
Ельский был свободен. Черский сообщил ему об этом:
- Вы первый, - и, склонив голову набок, чтобы проверить сделанную мелом
запись, произнес уже более теплым тоном: - А затем я.
Вот она, та самая карикатура! Изумительно! Ельский улыбнулся. Свет
отражался в стекле. Надо немножко отклониться назад.
Теперь хорошо! Черский-прачка-рукава засучены, бюст, фартук-пропускает
через отжималку Полесье. А справа-другая.
Поменьше, и рисунок уж не такой. Полковник, сильно запрокинув голову,
залпом пьет из огромного кубка-Полесья-и подпись "Черский, добрая душа,
осушил Пинск до дна". Видно, он дорожил этой коллекцией, это были не
вырезки из газет, а оригинальные рисунки. Заказывал их карикатуристам или
доставал в редакции? Во всяком случае, чувство юмора у него есть, и,
поощряя культ своей работы, он допускает, что можно посмотреть на нее и с
ухмылкой. Это в размышлениях Ельского и перевесило чашу весов. Он
благосклонно улыбнулся рисункам.
Есть в этом что-то западное, он смаковал открытие такого сходства,
что-то английское. Какая-то свобода. Превосходство, которое разрешает
немного и поиздеваться над собою, ибо оно само знает себе настоящую цену.
Всякий раз, когда он говорил об этом или думал, сердце Ельского начинало
колотиться. Стиль!
Стиль! Наряду с другими ценностями его поколение должно принести с
собой и стиль! Конец всем этим легионерским замашкам. В последнее время на
Совете Министров уже не говорят-мирово! Что с того, когда у большинства
наших чиновников такое то и дело слетает с языка. Ну и язык! И глаза
Ельского устремились к потолку. В голове зазвучали сладкие звуки
славословий, которыми они убаюкивали друг друга на фольварке у Дикертов.