"Тадеуш Бреза. Стены Иерихона (роман, послевоенная Польша)" - читать интересную книгу автора

художников, прежде всего старые польские кустарные изделия. Он осмотрелся
и забеспокоился. Торговать, пришел он к мысли, - да, но вывозить-нет.
Впрочем, постепенно он и все начал воспринимать здесь по-иному.
Не сразу, но по мере того, как истощались накопленные им итальянские
духовные запасы, он стал ощущать голод. Разумеется, голод искусства, но
прежде всего голод истории. Он так привык, что там столько знают о каждом
камне. Во Флоренции человек был из истории, словно из деревни, любой
уголок, любую деталь ее мира он понимал, воспринимал, знал. Теперь князь
почувствовал, что перенесся в иную историю. Но отчего она нема? И год за
годом он все яснее постигал, что люди, к которым он приехал, сталкиваясь с
собственным прошлым, не чувствуют себя в своей тарелке. Оно вроде бы их, а
вроде бы и нет! Строго говоря, оно над ними, словно портреты предков в
квартире мелкого почтового служащего, гордость, но вместе с тем и немного
смешно. Князь по торговым своим интересам много разъезжал. Его потрясли
Сандомир, Плоцк, Замостье. Перенести бы их в Италию, как женщину в Париж.
Дабы их там продали во всем великолепии. Он всегда был скептиком. Сначала
полагал, что ни во что не надо верить, потом думал, что можно верить во
все. Даже в то, что Польша прекрасна. Со временем, однако, вера эта,
которую он считал примитивной, стала его собственной верой. Прекрасна,
размышлял он, только сама не понимает, что в ней красиво. Гордится
Ловичем, а это ведь уродство в стиле сецессион. Стыдится Полесья, которое
по красоте не уступает Швейцарии, только что выткано из трав, кустов и
вод. Но вскоре он заметил, что в Польше осознание красоты того или иного
места приносит вред. Тотчас же такие уголки, словно польщенные
комплиментом подростки, принимались кокетничать. А между тем красота
родится либо из настоящей дикости, либо из настоящей культуры. А между
двумя этими берегами-халтура. Так что князь отошел от современности, но,
когда вновь вернулся к истории, ощутил себя одиноким. Поговорить о ней
оказалось не с кем. "Акты, которые уже подписаны, - это и есть история", -
сказал ему, не совсем в шутку, один министр. Другой изрек: "Для человека
сегодняшнего дня существует только будущее". "Чего же может стоить
человек, который запамятовал, что был молод", - печально возразил князь.
Наконец он встретил людей, которые кое-что из прошлого помнили. К примеру,
молодой граф Шпитальник-Тужицкий, дома у него особый стол для работы над
геральдикой. Вот для чего нужна история, вздохнул Медекша, когда этот его
родственник демонстрировал ему свою родословную-Пяст в семнадцатом колене.
И грустно ему стало, что этим сейчас в Польше питается единственный живой
интерес к истории. Молодой граф и ему подобные в самом деле пострадали бы,
если бы у них отняли историю. Каждый час их стал бы короче-на историю. Но
для всех остальных тут никакой проблемы нет. Разве почувствовал бы
кто-нибудь себя ограбленным, если бы судьба повелела нам снова начинать со
времен Мешко'. Гербы и антиквариат! - ужасался Медекша. Вот и все плоды
нашей истории. Все кончилось тем, что посредничество надоело князю. Это
было скорее отвращение, чем усталось. А ведь ему как раз выпадала доля
вытягивать из усадеб и костелов мебель и картины, прожившие там много лет.
Однажды ему сделалось особенно стыдно. Он прочитал, что два гобелена,
которые он помог храму в Луцке продать, упоминались в завещании
архиепископа Хризостома Медекши. Купил их один генерал, в последнее время
с благословения правительства туз тяжелой индустрии, и выстелил ими
гнездышко своей возлюбленной. И тогда князь свернул торговлю. Он стал