"Тадеуш Бреза. Стены Иерихона (роман, послевоенная Польша)" - читать интересную книгу автора

одиночества. Ее бунта против собственного мира, который она едва знала, и
ее союза с миром новым, в котором она ни бельмеса не понимала. Он
улыбнулся ее милому облику. Огромные карие глаза, рассеянные и гневные,
черная, нечесаная грива волостоже враг порядка, - жесткая, словно конская
шерсть, в которую она то и дело запускает пальцы. Ее жесты, сутуловатость
и запах, пробивающийся через надушенную кожу. Ельский как-то не обращал на
него особого внимания, но вот вспомнил о нем, и его бросило в дрожь. Ему
вдруг показалось, что запах этот превращается в эссенцию Кристины. Во
что-то, что возбуждает против нее, но вместе с тем служит и самым сильным
выражением ее существа, как жестокость олицетворяет силу.
- Что это вы так застыли, - тронул его Козиц. - Посмотрите, вот и город.
В окнах вагона замелькали маленькие черные крыши. Уносились назад белые
дома. У шлагбаумов теснились повозки. Потом площадь, долина, забитая
людьми. Ярмарка пестрела бедными, вьшинявшими красками. Масса горшков
толпится у ног закутанных баб, груды ткани прямо на земле, сбившиеся в
кучу телеги.
Лошади с мордами, опущенными в торбы с овсом. Козиц равнодушно
оглядывал все это. Ельский никак не мог отделаться от запаха Кристины.
Чего же я еще хотел? - донимал он себя.
Что сказать этому капитану на прощанье? Стечение обстоятельств! Да-да,
знаю, какая у нее поговорка. Итак, сперва он похвалил случай за то, что
тот не слепой, сказал, что так, видно, угодно было судьбе, а напоследок
продекламировал то, что вертелось у него на кончике языка:
- Всякий случай непременно попахивает провидением.
Ельский обошел костел в одиночку. Похороны, "Те Deum", всякая служба,
думал он, всегда в душе человека отзываются
одной нотой. Он посмотрел на стену, пригляделся к листьям.
Потрогал ногой землю на тропке. С серого неба медленно спускалась тьма.
У колокольни стояли Звада-Черский и еще кто-то, кажется профессор. Ельский
подошел к ним. И услышал одну только эту фразу:
- У случая всегда есть faux air' провидения!
Ельский остановился. Этот старый зануда все со своей Флоренцией;
профессор, точнее, реставратор прилип к полковнику словно репей. Никому
подступиться не давал. Ельский, хотя и знал Черского по Варшаве, едва
сумел переброситься с ним несколькими словами. Старосте даже и такой
оказии не представилось. Ельский был зол, как князь с сомнительной
родословной, которого не хотят признавать. Ведь он и приехал сюда затем,
чтобы быть первым. А тем временем-смотрите-ка! - встретили, раскланялись,
и развлекайся, брат, сам. Он огляделся. Даже староста с приходским
священником куда-то пропали. Профессор продолжал:
- А теперь мне надо проследить, чтобы его могила ненароком не испортила
костел. Вот и я-хранитель костела и картин, как брат моего прадеда, Ян
Хризостом, архиепископ, который презирал Понятовского прежде всего за то,
что тот покровительствовал плохому искусству. После саксонцев2 у нас любое
считалось хорошим. Это правда. Но посмотрите на дело шире. Классицизм-это
финал. В искусстве это последнее причастие умирающей эпохи. Может, он и
был лучшим для своего времени, но шел к закату. И он заимствовал это за
границей. Эта изысканность, этот вкус для нас, с чего мы тогда должны были
только начать. Пробудившийся после мрачной эпохи народ. Ему нужна была в
искусстве сила. Величие мастеров Возрождения, а не те, кто рисовал