"Томас Бриджер. Маленький большой человек " - читать интересную книгу автора

питейного заведения, именовавшегося в наших краях "салуном", и тот разрешал
ему по воскресеньям, с утра, выступать перед завсегдатаями. Салун
располагался недалеко от реки, и его прихожанами были лодочники с
Огайо-Ривер, бандиты-шулеры, останавливавшиеся здесь по пути в Новый Орлеан,
карманники, кабацкие задиры, шлюшки и иже с ними, короче говоря, излюбленная
паства моего батюшки, внимавшая его наставлениям с открытыми ртами и шумно
выражавшая свои чувства, ничуть не стесняясь витиеватых и малоцензурных
выражений.
Когда он впервые переступил порог салуна и начал свою проповедь, вся
эта разношерстная толпа готова была линчевать его, но отец вскарабкался на
стойку бара и разразился такими истошными воплями, что его предпочли
оставить в покое и даже выслушать. Мой папочка владел своим голосом в
совершенстве, недоступном ни одному другому белому проповеднику, хотя и не
вышел ростом и был худ, как швабра. У него, знаете ли, имелся убийственный
прием: заставить слушателя чувствовать себя виноватым за то, за что ему и в
голову не могло прийти. Самое главное - вовремя отвлечь, обескуражить. На
этом-то он и играл. Он мог уставиться немигающим взором на какого-нибудь
краснорожего бродягу-лодочника и рявкнуть: "А как давно ты не видел свою
мамочку?" И можете не сомневаться, парень терялся, сучил ногами и утыкался
носом в рукав, а тут еще с неутешными всхлипываниями начинали сновать вокруг
мои многочисленные братья и сестры, изображая разорванную судьбой гирлянду
вычищенных до блеска то ли серафимчиков, то ли херувимчиков (я, по правде-то
говоря, не особо в этом силен) и видом своим являя "Горнию Милость Всем
Нашим Невзгодам".
Но они не просто сновали между столиками, а собирали пожертвования,
которыми мы делились с владельцем салуна. Как нетрудно догадаться, на этом
простом основании он и пускал нас к себе. Но его выгода была и в другом: во
время всей службы работал бар.
Мой отец не был пуританином. Не раз во время проповеди ему доводилось
стрелять. Никто никогда не слышал от него ни слова осуждения выпивки,
женщин, карт или какого-либо иного удовольствия. "Азарт во всех проявлениях
своих, - не раз говаривал он, - дан нам Господом, а потому и не может быть
дурным сам по себе. Дурно то, что, следуя ему, человек порой теряет свой
природный облик, сквернословит, жует табак, плюет на пол и забывает
умываться". Не помню, чтобы отец упоминал другие грехи. Он не имел ничего
против хорошей сигары, но не выносил, когда жевали табак, отдавали
предпочтение площадной брани или разгуливали с грязной физиономией. Если
человек умыт и чист телом, отца мало трогало то, что он напивается до
полусмерти, проигрывает последние гроши, обрекая своих детишек на голод и
нищету, или подхватывает дурную болезнь от неумеренного общения с женщинами
легкого поведения.
Мальчиком я и не подозревал, но сейчас-то я точно знаю, что мой отец
был психом. Часто он нес что-то бессвязное, спотыкался и падал, а когда к
нему обращались, отвечал невпопад. Прежде чем удариться в религию, отец был
парикмахером, да и потом всегда сам стриг нас, детей, что было, доложу я
вам, просто пыткой: он отчаянно сопел, прыгал вокруг, щелкая ножницами и
норовя отхватить кусок уха или шеи вместе с отросшим вихром.
Дела в салуне шли неплохо, если не считать недовольства прочих
священников, стремившихся вытурить отца из города за то, что он похитил у
них часть паствы и особенно изрядное число стареющих женщин, свято до этого