"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

сгущенной образности, Монтале сумел создать свой собственный поэтический
язык через наложение того, что он называл "aulico" - придворным, - на
"прозаический"; язык, который также можно было бы определить как amaro stile
nuovo (в противоположность Дантовой формуле, царившей в итальянской поэзии
более шести столетий). Самое замечательное из достижений Монтале, что он
сумел вырваться вперед, несмотря на тиски dolce stile nuovo. В сущности,
даже не пытаясь ослабить эти тиски, Монтале постоянно перефразирует великого
флорентийца или обращается к его образности и словарю. Множественность его
аллюзий отчасти объясняет обвинения в неясности, которые критики время от
времени выдвигают против него. Но ссылки и парафразы являются естественным
элементом любой цивилизованной речи (свободная, или "освобожденная" от них
речь - всего лишь жестикуляция), особенно в итальянской культурной
традиции. Микеланджело и Рафаэль, приводя только эти два примера, оба были
жадными интерпретаторами "Божественной Комедии". Одна из целей произведения
искусства - создать должников; парадокс заключается в том, что, чем в
большем долгу художник, тем он богаче.
Зрелость, которую Монтале обнаружил в своей первой книге - "Ossi di
seppia", опубликованной в 1925 году, - усложняет объяснение его развития.
Уже в ней он ниспровергает вездесущую музыку итальянского
одиннадцатисложника, выбирая умышленно-монотонную интонацию, которая порой
делается пронзительной благодаря добавлению стоп или становится приглушенной
при их пропуске, - один из многих приемов, к которым он прибегает, чтобы
избежать инерции просодии. Если вспомнить непосредственных предшественников
Монтале (и самой броской фигурой среди них безусловно является Д'Аннунцио),
становится ясно, что стилистически Монтале не обязан никому или всем, от
кого он отталкивается в своих стихах, ибо полемика - одна из форм
наследования.
Эта преемственность через отход очевидна в монталевском использовании
рифмы. Кроме ее функции лингвистического эха, нечто вроде дани языку, рифма
сообщает ощущение неизбежности утверждению поэта. Хотя и полезная,
повторяющаяся природа схемы рифм (как, впрочем, любой схемы) создает
опасность преувеличения, не говоря уже об удалении прошлого от читателя.
Чтобы не допустить этого, Монтале часто перемежает рифмованный стих
нерифмованным внутри одного стихотворения. Его протест против стилистической
избыточности безусловно является как этическим, так и эстетическим,
доказывая, что стихотворение есть форма наиболее тесного из возможных
взаимодействий между этикой и эстетикой.
Это взаимодействие, к сожалению, как раз то, что имеет тенденцию
пропадать при переводе. Однако, несмотря на потерю "вертебральной
компактности" (по выражению его наиболее чуткого критика Глауко Кэмбона),
Монтале хорошо переносит перевод. Неизбежно впадая в иную тональность,
перевод - из-за его растолковывающей природы - как-то подхватывает
оригинал, проясняя то, что могло бы рассматриваться автором как
самоочевидное и, таким образом, ускользнуть от читающего в подлиннике. Хотя
многое из неуловимой, сдержанной музыки теряется, американский читатель
выигрывает в понимании смысла и вряд ли повторит по-английски обвинения
итальянца в неясности. Говоря о данном сборнике, можно лишь пожалеть, что
сноски не включают указание на схему рифм и метрический рисунок этих
стихотворений. В конечном счете сноска существует там, где выживает
цивилизация.