"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

Времена года суть метафоры для наличных континентов, и в зиме всегда
есть что-то антарктическое, даже здесь. Город уже не полагается, как прежде,
на уголь, теперь есть газ. Великолепные, тромбоноподобные дымоходы,
напоминающие те средневековые башенки, которые видны на заднем плане любой
картины с Мадонной или распятием, бездействуют и постепенно осыпаются с
местного горизонта. В результате ты дрожишь и ложишься спать в шерстяных
носках, так как батареи соблюдают свои неритмичные циклы даже в отелях.
Только алкоголь способен смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при
первом шаге на мраморный пол, в тапочках или без, в туфлях или без. Если
вечером ты работаешь, то зажигаешь целый парфенон свечей - не ради
настроения или света, а из-за их иллюзорного тепла; или перемещаешься на
кухню, зажигаешь плиту и закрываешь дверь. Все источает холод, особенно
стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь, чего от них ждать. Они,
в сущности, просто пропускают холод, в то время как стены его копят. Помню,
я как-то провел январь на пятом этаже в доме около церкви Фава. Владельцем
квартиры был потомок не кого-нибудь, а Уго Фосколо. Он был лесной инженер
или что-то такое и, естественно, уехал по делам службы. Квартира была не
такой уж большой: две скудно обставленные комнаты. Зато потолок был
исключительно высокий и, соответственно, окна. Их было 6 или 7, поскольку
квартира была угловая. В середине второй недели отключилось отопление. В тот
раз я был не один, и моя соратница и я тянули жребий, кому спать у стенки.
"Почему мне всегда к стенке? - спрашивала она заранее. - Потому что я
жертва?" И ее горчично-медовые глаза недоверчиво темнели при очередном
проигрыше. Она укутывалась на ночь в розовую фуфайку, шарф, чулки, длинные
носки и, сосчитав "uno, due, tre!", прыгала в кровать, словно в темную реку.
Которой кровать, видимо, и была для нее - итальянки, римлянки с примесью
греческой крови в жилах. "Единственное, с чем я не согласна у Данте, -
говорила она, - это с описанием ада. Для меня ад холодный, очень холодный. Я
бы оставила круги, но сделала их ледяными, и чтобы температура падала с
каждым витком. Ад - это Арктика". И она действительно так считала. Замотав
шарфом горло и голову, она напоминала Франческо Кверини на том памятнике в
Жардиньо или знаменитый бюст Петрарки (который, в свою очередь, мне кажется
вылитым Монтале - вернее, наоборот). Телефона в квартире не было, чаща
дымоходных тромбонов маячила в темном небе. Все вместе напоминало Бегство в
Египет, где она была и за мать и за младенца, а я за моего тезку и за осла;
главное, был январь. "Между Иродом прошлого и фараоном будущего, - говорил я
себе. - Между Иродом и фараоном, вот где мы". В конце концов я заболел.
Холод и сырость справились со мной - вернее, с моими грудными мышцами и
нервами, испорченными хирургией. Сердечный калека внутри меня запаниковал, и
она усадила меня в парижский поезд, так как мы оба не очень доверяли местным
больницам, при всем моем обожании фасада Джованни и Паоло. Вагон был теплый,
голова раскалывалась от нитроглицерина, компания берсальеров в купе отмечала
начало отпуска с помощью кьянти и орущего транзистора. Я не знал, доберусь
ли до Парижа; но на мой страх накладывалось ясное чувство, что если я туда
попаду, то скоро - скажем, через год - вернусь в холодное место между Иродом
и фараоном. Даже тогда, скрючившись на деревянной скамье купе, я полностью
понимал абсурдность этого чувства, но поскольку абсурдность помогала
заглянуть дальше страха, я был ей рад. Толчки вагона и воздействие его
постоянной вибрации на костяк довершили, видимо, дело, расправив или еще