"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

признаться, что не считаю, будто это место могло развиться только из
знаменитой хордовой, торжествующей или нет. Я подозреваю и готов утверждать,
что, в первую очередь, оно развилось из той самой стихии, которая дала этой
хордовой жизнь и приют и которая, по крайней мере для меня, синоним времени.
Эта стихия проявляется в массе форм и цветов, с массой разных свойств, не
считая тех, что связаны с Афродитой и Спасителем: штиль, шторм, вал, волна,
пена, рябь, не говоря об организмах. На мой взгляд, этот город воспроизводит
и все внешние черты стихии и ее содержимое. Брызжа, блеща, вспыхивая,
сверкая, она рвалась вверх так долго, что не удивляешься, если некоторые из
ее проявлений обрели в итоге массу, плоть, твердость. Почему это случилось
именно здесь, понятия не имею. Вероятно, потому, что стихия услышала
итальянскую речь.

39.

Глаз - наиболее самостоятельный из наших органов. Причина в том, что
объекты его внимания неизбежно размещены вовне. Кроме как в зеркале, глаз
себя никогда не видит. Он закрывается последним, когда тело засыпает. Он
остается открыт, когда тело разбито параличом или мертво. Глаз продолжает
следить за реальностью при любых обстоятельствах, даже когда в этом нет
нужды. Спрашивается "почему?", и ответ: потому, что окружение враждебно.
Взгляд есть орудие приспособления к окружающей среде, которая остается
враждебной, как бы хорошо к ней ни приспособиться. Враждебность окружения
растет пропорционально длительности твоего в нем присутствия, причем речь не
только о стариках. Короче, глаз ищет безопасности. Этим объясняется
пристрастие глаза к искусству вообще и к венецианскому в частности. Этим
объясняется тяга глаза к красоте, как и само ее существование. Ибо красота
утешает, поскольку она безопасна. Она не грозит убить, не причиняет боли.
Статуя Аполлона не кусается, и не укусит пудель Карпаччо. Когда глазу не
удается найти красоту (она же утешение), он приказывает телу ее создать, а
если и это не удается, приучает его считать уродливое замечательным. В
первом случае он полагается на человеческий гений; во втором обращается к
запасам нашего смирения. Которого всегда больше, и поэтому, как всякое
большинство, оно склонно диктовать законы. Возьмем какой-нибудь пример;
возьмем молодую, скажем, девушку. В известном возрасте разглядываешь
проходящих девушек без прикладного интереса, без желания на них взобраться.
На манер телевизора, работающего в пустой квартире, глаз продолжает
передавать изображения всех этих чудес 1 м 73 см ростом: светло-каштановые
волосы, овал Перуджино, газельи глаза, лоно кормилицы и талия осы,
темно-зеленый бархат платья и немыслимо тонкие щиколотки и запястья. Глаз
может нацелиться на них в церкви, у кого-нибудь на свадьбе или, еще хуже, в
поэтическом отделе книжного магазина. Достаточно дальнозоркий или
прибегающий к подсказке уха, глаз может узнать, кто они такие (и тогда могут
прозвучать такие захватывающие имена, как, например, Арабелла Ферри) и, увы,
что у них с кем-то роман. Несмотря на бесполезность данных, глаз продолжает
их собирать. Фактически, чем данные бесполезней, тем резче фокус.
Спрашивается "почему?" - и ответ: потому что красота - всегда внешняя;
потому что она - исключение из правил. Вот это - ее местоположение и ее
исключительность - и заставляет глаз бешено вибрировать или - говоря
рыцарским слогом - странствовать. Ибо красота есть место, где глаз отдыхает.