"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

профиль) стояли у свежевырытой ямы. У них была внешность северян - снимали,
по-моему, в Литве. За каждым стоял немецкий солдат, приставив пистолет к
затылку. Невдалеке виднелась группа солдат - зрителей. Дело происходило в
начале зимы или поздней осенью, судя по шинелям. Осужденные, все трое, тоже
были одеты одинаково: кепки, плотные черные пиджаки поверх белых рубашек.
Кроме всего прочего, им было холодно. Поэтому они втянули головы. И еще
потому, что им предстояло умереть: фотограф нажал на кнопку за миг до того,
как солдаты - на крючок. Трое деревенских парней втянули головы в плечи и
сощурились, как ребенок в ожидании боли. Они ждали, что будет больно, может,
ужасно больно, они ждали оглушительного - так близко к ушам! - звука
выстрела. И они зажмурились. Ведь репертуар человеческих реакций так
ограничен! К ним шла смерть, а не боль; но их тела отказывались различать.

26.

Однажды днем в ноябре 1977 года в гостиницу "Лондон", где я остановился
благодаря любезности "Выставки несогласных", мне позвонила Сюзанна Зонтаг,
остановившаяся в "Гритти", по той же причине. "Иосиф, - сказала она, - я тут
на площади наткнулась на Ольгу Радж. Ты ее знаешь?" - "Нет. Ты хочешь
сказать - подруга Паунда?" - "Да, - ответила Сюзанна, - и она позвала меня
вечером. Я боюсь идти одна. Не сходишь со мной, если нет других планов?" Их
не было, и я сказал, что, конечно, схожу, слишком хорошо понимая ее
опасения. Мои, я думал, были бы даже сильнее. Начать с того, что в моей
области Эзра Паунд важная шишка, практически целый институт. Масса
американских графоманов нашли в Эзре Паунде и учителя и мученика. В
молодости я довольно много переводил его на русский. Переводы вышли дрянь,
но чуть не были напечатаны, заботами какого-то нациста в душе, работавшего в
редакции солидного журнала (теперь он, конечно, ярый националист). Оригинал
мне нравился за нахальную свежесть, за подтянутый стих, за стилистическое и
тематическое разнообразие, за размах культурных ассоциаций, в ту пору мне
недоступный. Еще мне нравился его принцип "это нужно обновить" - то есть
нравился, пока до меня не дошло, что настоящая причина "обновления" в том,
что "это" вполне устарело; что, в конечном счете, мы находимся в ремонтной
мастерской. Что касается его невзгод в лечебнице Св. Елизаветы, то, на
русский взгляд, выходить из себя тут было не из-за чего и во всяком случае
это было лучше девяти граммов свинца, которые бы он заработал в другом месте
за свой радиотреп в войну. "Кантос" тоже не произвели особого впечатления:
главная ошибка была старая - "поиски красоты". Для человека со столь давней
итальянской пропиской странно не понимать, что целью красота быть не может,
что она всегда побочный продукт иных, часто весьма заурядных поисков. Стоило
бы, по-моему, издать его стихи и речи в одном томе, без всяких ученых
предисловий, и посмотреть, что получится. Поэт первый обязан помнить, что
время не знает о расстоянии между Рапалло и Литвой. Еще я думал, что
достойней признать, что испохабил свою жизнь, чем коченеть в позе гонимого
гения, который, повскидывав руку в фашистском салюте, потом отрицает, что
этот жест что-то значил, дает уклончивые интервью и надеется плащом и
посохом придать себе облик мудреца, в итоге приобретая сходство с Хайле
Селассие. Он все еще котировался у некоторых моих друзей, и теперь меня
ждала встреча с его старухой.
Адрес был деи Салюте Сестьере, часть города с самым большим, по моим