"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

возбужденно подглядывают, словно новые старцы, за бледными голыми мраморными
бедрами Венеции-Сусанны [7], переходящей вброд холодные, крашенные закатом,
плещущие воды. Потом он, может, позвал бы к себе поужинать, и его беременная
жена, возвышаясь над дымящимися макаронами, отчитывала бы меня за
затянувшееся холостячество... Видимо, перебрал, смотря неореалистов и читая
Звево [8]. Для реализации подобных фантазий требуется то же, что для
вселения в бельэтаж. Я этим требованиям не удовлетворяю; и никогда не
задерживался здесь настолько, чтобы с этими фантазиями расстаться
окончательно. Чтобы начать другую жизнь, человек обязан разделаться с
предыдущей, причем аккуратно. Никому не удается достичь убедительного
результата, но иногда хорошую службу способна сослужить супруга в бегах или
политическая система. О чужих домах, о незнакомых лестницах, странных
запахах, непривычной обстановке и топографии - вот о чем грезят старые
собаки из пословицы, слабоумные и одряхлевшие, а не о новых хозяевах. И
фокус в том, чтобы их не тревожить.

24.

Поэтому я ни разу не выспался, тем более не согрешил в чугунной
фамильной кровати с девственным, хрустящим бельем, с покрывалом, отделанным
вышивкой и бахромой, с облачными подушками в изголовье, над которым висит
маленькое распятие, инкрустированное перламутром. Я никогда не наводил
праздного взгляда на олеографию Мадонны, ни на выцветшие портреты
отца/брата/дяди/сына в берсальерском шлеме с черными перьями, ни на ситец
занавесок, ни на фарфор или майолику кувшина, стоящего на темном комоде,
набитом местными кружевами, простынями, полотенцами, наволочками, бельем,
которые выстирала и выгладила на кухонном столе молодая, сильная, загорелая,
почти смуглая рука, в то время как лямка сползала с плеча и серебряный бисер
пота блестел на лбу. (Что до серебра, то оно, по всей вероятности, засунуто
под стопку простынь в одном из ящиков.) Все это, разумеется, из кино, где я
не был ни звездой, ни статистом, из кино, которое, насколько я понимаю, уже
не будут снимать, а если будут, то с другим реквизитом. У меня в уме фильм
называется "Венецианская семья" и обходится без сюжета, кроме сцены со мной,
идущим по Фондамента Нуове с лучшими в мире красками, разведенными на воде,
по левую руку и кирпичным раем по правую. На мне должна быть кепка, темный
пиджак и белая рубашка с открытым воротом, выстиранная и выглаженная той же
сильной загорелой рукой. У Арсенала я бы взял направо, перешел двенадцать
мостов и по виа Гарибальди пошел бы к Жардиньо, где на железном стуле в кафе
"Парадизо" сидела бы гладившая и стиравшая эту рубашку шесть лет назад.
Рядом с ней стоял бы стакан чинного, лежали булочка, потрепанный
"Монобиблос" [9] Проперция или "Капитанская дочка"; на ней было бы платье из
тафты до колен, купленное как-то в Риме перед нашей поездкой на Искию. Она
подняла бы глаза горчично-медового цвета, остановила взгляд на фигуре в
плотном пиджаке и сказала: "Ну и пузо!" Если что и спасет эту картину от
фиаско, то только зимнее освещение.

25.

Не так давно я видел фотографию военной казни. Три бледных, тощих
человека среднего роста с непримечательными лицами (камера снимала их в