"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

Би-Би-Си, рано ложиться спать. Короче, это пора, когда забываешь о себе, по
примеру города, утратившего зримость. Ты бессознательно следуешь его
подсказке, тем более если, как и он, ты один. Не сумев здесь родиться,
можешь, по крайней мере, гордиться тем, что разделяешь его невидимость.

22.

Меня, впрочем, содержимое кирпичных банальностей этого города всегда
интересовало не меньше - если не больше, - чем мраморные раритеты.
Предпочтение это не связано ни с популизмом, ни с нелюбовью к аристократии,
ни с привычками романиста. Это просто эхо тех домов, где я жил и работал
большую часть жизни. Не сумев здесь родиться, я не сумел, видимо, и еще
чего-то, когда выбрал занятие, редко имеющее конечным пунктом бельэтаж. С
другой стороны, есть, наверно, какой-то извращенный снобизм в привязанности
к здешнему кирпичу, к его красным, воспаленным мышцам в струпьях слезающей
штукатурки. Как яйца нередко, особенно пока готовишь завтрак, наводят на
мысль о неизвестной цивилизации, дошедшей до идеи производства пищевых
консервов органическим способом, так и кирпичная кладка напоминает об
альтернативном устройстве плоти, не освежеванной, конечно, но алой,
составленной из мелких, одинаковых клеток. Стена или дымоход как еще один
автопортрет вида на элементарном уровне. В конце концов, как и Сам
Всемогущий, мы делаем все по своему образу, за неимением более подходящего
образца, и наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди.

23.

Как бы то ни было, порог в квартирах венецианцев я переступал редко.
Кланы не любят чужаков, а венецианцы - народ весьма клановый, к тому же
островитяне. Отпугивал и мой итальянский, бестолково скачущий около
устойчивого нуля. За месяц или около того он всегда улучшался, но тут я
садился в самолет, еще на один год уносивший меня от возможности этот
улучшенный язык применить. Поэтому общался я с англоговорящими туземцами и
американскими эмигрантами, в чьих домах встречал знакомый вариант - если не
уровень - изобилия. Что касается говоривших по-русски типов из местного
университета, то меня тошнило от их отношения к моей родной стране и от их
политических взглядов. Примерно так же действовали на меня и два-три местных
писателя и профессора: слишком много абстрактных литографий по стенам,
аккуратных книжных полок и африканских безделушек, молчащих жен, бледных
дочерей, разговоров, вяло текущих от последних новостей, чужой славы,
психотерапии, сюрреализма к объяснениям, как мне быстрее добраться до отеля.
Разнородность стремлений сводится на нет тавтологичностью конечного
результата. Я мечтал тратить дни в пустой конторе какого-нибудь здешнего
поверенного или аптекаря, глазея на секретаршу, вносящую кофе из бара
поблизости, болтая о ценах на моторки или о положительных чертах
Диоклетиана, поскольку здесь у всех сносное образование (или мне так
представлялось). Я был бы не в силах подняться со стула, клиентов было бы
мало; наконец, он запер бы помещение и мы бы отправились к "Гритти" или
"Даниели", где я бы заказал выпивку; если бы мне повезло, к нам бы
присоединилась секретарша. Мы бы устроились в глубоких креслах, злословя о
новых немецких отрядах или вездесущих японцах, которые, кося объективами,