"Иосиф Бродский. Путеводитель по переименованному городу" - читать интересную книгу автора

становился все более очевиден; единственное, что еще спасало новые затеи,
была необходимость приспосабливать их к величию предшествующего. Конечно, в
наши дни даже казарменный стиль николаевской эпохи может согреть смятенное
сердце эстета, поскольку он хотя бы хорошо передает дух времени. Но в целом
это солдафонский, пруссацкий общественный идеал в российском выполнении,
вкупе с безобразными доходными домами, втиснувшимися между классическими
ансамблями, производит довольно обескураживающее впечатление. Затем настала
пора викторианской эклектики в завитушках, и к концу века город, который
начинался как прыжок из истории в будущее, уже поглядывал тут и там
обыкновенным североевропейским буржуа.
В этом-то и было дело. Если в 30-годы прошлого века критик Белинский
восклицал: "Петербург оригинальнее всех городов Америки, потому что он есть
новый город в старой стране, следовательно есть новая надежда, прекрасное
будущее этой страны", - то четверть столетия спустя Достоевский на ту же
тему отзывается уже саркастически: "Вот архитектура современной огромной
гостинцы, - это уже деловитость американизма, сотни нумеров, огромное
промышленное предприятие, тотчас же видно, что и у нас явились железные
дороги, и мы вдруг очутились деловыми людьми".
Все же говорить об "американизме" в приложении к капиталистическому
периоду петербургской истории было бы, пожалуй, натяжкой, но внешнее
сходство с Европой было и в самом деле ошеломительным. И не одни лишь фасады
банков и акционерных обществ уподоблялись в своей слоновой солидности
берлинским и лондонским партнерам; внутренне убранство таких заведений, как
Елисеевский магазин (все еще действующий, сохраненный в неприкосновенности,
хотя бы потому, что не для чего было бы расширяться по нынешним временам),
без труда выдерживает сравнение с парижским Фошоном. Все дело в том, что
каждый "изм" проявляется в международном масштабе, отвергающем национальные
черты; капитализм в этом отношении не был исключением. Город был на подъеме;
мужское население в пропорции два к одному превосходило женское, процветала
проституция, переполнялись приюты; вода в гавани кипела от судов, вывозивших
русскую пшеницу, так же как он кипит теперь от судов, привозящих пшеницу в
Россию. Это был международный город, с большими колониями - французской,
немецкой, голландской и английской, не говоря о дипломатах и коммерсантах.
Пушкинское пророчество, вложенное в уста Медного всадника: "Все флаги в
гости будут к нам!" - материализовалось. Если в 18 веке подражание Западу не
шло глубже грима и мод в аристократической среде ("Эти русские - обезьяны! -
жаловался французский дворянин после бала в Зимнем дворце, - Как быстро они
приспособились! Уже перещеголяли наш двор!"), то в 19 веке, с его
нуворишской буржуазией, высшим светом, полусветом и пр., Санкт-Петербург уже
стал настолько западным городом, что мог позволить себе даже некоторое
презрение Европе.
Однако презрение, главным образом проявившееся в литературе, не имело
отношения к традиционной русской ксенофобии, часто выражающейся в
доказательствах превосходства православной церкви надо католической. Скорее
то была реакция города на самого себя, столкновение проповедуемых идеалов с
меркантильной реальностью, реакция эстета на буржуа. Что же до всей это
истории с противопоставлением православия остальному христианству, оно
никогда не заходило слишком далеко, поскольку соборы и церкви
проектировались теми же архитекторами, что и дворцы. Так что пока не ступишь
под их своды или если не присмотришься к форме креста на куполе, невозможно