"Иосиф Бродский. Путеводитель по переименованному городу" - читать интересную книгу автора

моря исцелил здесь немало сердец, перегруженных ложью, отчаянием и
беспомощностью. Если это способствует порабощению, раба можно простить.
Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других
местах, потому что и сам город одинок. Странное утешение черпаешь в
сознании, что вот эти камни не имею ничего общего с настоящим и еще меньше с
будущим. Чем глубже погружаются фасады в 20 век, тем неприступнее они
выглядят, не обращая внимания на эти новые времена и их заботы.
Единственное, что заставляет их вспомнить о настоящем, это климат, и
наиболее уверенно они себя чувствуют в скверную погоду поздней осени или
преждевременной весны, кода дождь мешается с мокрым снегом и мечется шквал.
Или в разгар зимы, Когда дворцы и особняки высятся над замерзшей рекой, как
старые имперские вельможи, - в снеговых шалях и опушке, как в меховых шубах.
Когда пурпурный шар заходящего январского солнца окрашивает их высокие
венецианские окна жидким золотом, продрогший пешеход на мосту неожиданно
видит то, что имел в виду Петр, воздвигая эти стены: гигантское зеркало
одинокой планеты. И, выдыхая пар, он чувствует почти жалость к этим нагим
колоннам в дорических прическах, замороженным, погруженным в этот
безжалостный холод, в этот снег по колено.
Чем ниже падает ртуть в термометре, тем абстрактнее выглядит город.
Минус двадцать пять уже достаточно холодно, но температура продолжает
падать, и, словно разделавшись с людьми, рекой и зданиями, она метит в идеи,
в абстрактные понятия. С плывущим над крышами белым дымом дома вдоль
набережных все больше и больше напоминают остановившийся поезд:
направление - вечность. Деревья в садах и парках выглядят как человеческие
легкие на школьных пособиях, с черными кавернами вороньих гнезд. И всегда
вдали золотая игла адмиралтейского шпиля, как перевернутый луч, пытается
анестезировать содержимое облаков. И невозможно сказать, кто выглядит более
несоответствующим подобному фону: сегодняшние маленькие люди или их могучие
хозяева, проносящиеся в черных лимузинах, набитых охраной. И тем и другим,
мягко говоря, весьма не по себе.
Даже в конце 30-х годов, когда местная промышленность начала
дотягиваться до предреволюционного уровня, население не увеличилось
соответственно, колебалось где-то в районе двух миллионов. В
действительности процент коренных семей (живущих в Петербурге два и более
поколений) постоянно падал: из-за Гражданской войны, эмиграции 20-х годов,
чисток в 30-е. Затем пришла Вторая мировая война и девятисотдневная блокада,
с ее обстрелами и голодом, унесшая миллион жизней. Блокада - самая
трагическая страница в истории города, и, я думаю, именно тогда имя
"Ленинград" было наконец принято выжившими жителями как дань памяти мертвых:
трудно спорить с могильными надписями. Город неожиданно стал выглядеть
состарившимся; словно бы История наконец признала его существование и решила
наверстать упущенное здесь своим обычным мрачным способом: нагромождением
трупов. Сегодня, тридцать три года спустя, хотя и покрашенные и
подштукатуренные, потолки и фасады этого непокоренного города все еще,
кажется, сохраняют, как пятна, отпечатки последних выдохов, последних
взглядов его обитателей. Или, может, просто плохая краска, скверная
штукатурка.
Теперь городское население насчитывает около пяти миллионов; и в восемь
часов утра переполненные трамваи, троллейбусы, автобусы скрежещут на
бесчисленных мостах, развозя свисающие гроздья людей по заводам и