"Гэри Бронбек. Долг " - читать интересную книгу автора

да слезы.
Ты приближаешься к ней и мягко стаскиваешь трясущуюся руку. "Я люблю
тебя, мама", - говоришь ты, и на сей раз голос уже напоминает твой
собственный - эхо, да, дальнее и слабое, но без сомнения, эхо твоего голоса.
"Ужасно, ты так долго была больна. Доктор сказал, ты... уже никогда больше
не сможешь дышать сама. Тебе придется постоянно лежать - только так ты и
сможешь дышать, понимаешь?"
Ее веки дрогнули, и одна-единственная слезинка соскользнула из угла
левого глаза и проложила медленную блестящую дорожку от виска в ухо. Ты
вытаскиваешь из кармана тряпицу и вытираешь слезу перед тем, как та
скользнет в слуховой проход Именно это всегда раздражало тебя самого, когда
ты плакал, лежа на спине, а уж для нее это должно быть вдвойне невыносимо,
она ведь не может поднять руку, со всеми этими иглами, утыкавшими ее вены,
точно подушечку для булавок. Ты вытираешь ей слезу, как и положено Хорошему
Мальчику, который любит маму.
"Пожалуйста, не плачь", - говоришь ты, и эхо твоего голоса отражает
нотку отчаяния, но мама морщит лоб и каждая линия на ее лице от самой
крохотной и незначительной до самой глубокой делается все выразительней,
одна за другой искажаясь болью, географическая карта лица, топография
жизненного пути. "Вот эта от той ночи, когда у тебя был разрыв селезенки, и
мы сидели в приемном покое скорой, твой папа и я, гадая, переживешь ли ты
операцию или мы потеряем нашего малыша; вот эта, под моим правым глазам, -
от всех тех ночей, которые я провела над бакалейными карточками, пока твой
папа участвовал в забастовке, и приходилось трястись над каждым пенни,
может, этой морщинки бы и не было, если бы я призналась себе, что мне не
обойтись без очков, но, даже и признайся я, купить их тогда было не на что,
так что я щурилась и щурилась..."
На этой карте нет остановок, нет передышек, ведь так? По крайней мере,
ты не найдешь ни одной.
"Так ты вконец измотаешь себя, - говоришь ты, чуть сильнее сжимая ее
руку. - Ты же не... не хочешь этого, ведь все пришли сюда повидаться с
тобой".
Она продолжает издавать звуки - та речь, на которую она теперь
способна, - и каждый всхлип тонет в глухой мокроте, заставляя твой желудок
сжиматься, стискивая тебе горло. Ее рука холодна и безжизненна, но она
пытается ответить на твое пожатие, дать тебе понять: "Пожалуйста, не делай
этого, пожалуйста, не надо, я знаю, что я больна, и знаю, как вам, детям,
нелегко, но я не хочу умирать, еще немного, немного, пожалуйста, не надо,
пожалуйста, ненадоненадоненадо".
Ты отпускаешь ее руку, поскольку в комнату входит сиделка и спрашивает,
нельзя ли поговорить с тобой или твоей сестрой. Ты киваешь Лизбет и выходишь
в холл, но прежде склоняешься и целуешь маму в щеку, все еще ощущая вкус той
слезы, которую ты вытер, и эта соль неожиданно вызывает у тебя в памяти вкус
рождественского пирога - мама всегда пересаливала тесто, но тебе это даже
нравилось, верно? Этот залах, который плыл вверх по лестнице и щекотал тебе
нос, словно говорил - сегодня Рождество, давай, соня, вставай, погляди,
какие подарки мы с папой для тебя приготовили!
"Я скоро вернусь", - шепчешь ты дорожке от слезы, надеясь, что мама
тоже услышит.
Снаружи сиделка прикрывает стеклянную дверь, отделяющую палату мамы от