"Ханс Кристиан Браннер. Никто не знает ночи " - читать интересную книгу автора

пытают, лежал и думал: до самой последней минуты, напрягая воображение, все
время видеть ее перед собой - это поможет мне держать язык за зубами! И
одновременно: не трусить, от этого проку не будет! И одновременно: живым -
ни за что, главное - не даться им в руки живым, твоя вина - тебе и
расплачиваться. Какое-то время он лежал совсем тихо, боль понемногу
отпускала его - а урчание, куда вдруг девалось урчание мотора? Неужели ему
примерещилось? Он ощутил во всем теле пустоту и подумал, спокойно и ясно,
что вина, раскаяние - это все буржуазная болтология, не приносящая никакой
пользы делу. Он думал об этом с чувством стыда за свой рецидив буржуазности,
одновременно сознавая, что и стыдиться тоже никогда не следует, а также
сознавая глубоко в душе, под всеми этими затверженными истинами, что никакие
ясные и разумные мысли сейчас не помогут и он по-прежнему останется во
власти воспоминания: тонкое белое тело Лидии - как пляшущее пламя и его
собственная ненависть и вожделение - как самому себе уготованный карающий
бич. Он занес его над своей головой, точно кающийся инок во тьме
монастырской кельи, и обрушил град ударов на свою окровавленную спину.
С самого начала он дал себе клятву, что не станет бить Лидию, он не
хотел больше служить орудием ее мазохистского самоунижения и самоистязания,
которые считал клеймом, оставленным на ней общественной системой, и, когда
он вернулся из кухни и увидел, что она стоит нагая и пьет из горлышка, он
спокойно подошел, вырвал у нее бутылку и вылил остаток вина в раковину, и
даже когда она набросилась на него с кулаками, он лишь схватил ее покрепче
за руки и сказал: "Лидия, ну послушай меня, Лидия!", полагая, что должны же
они наконец начать разговаривать друг с другом по-человечески. Но он не мог
поймать ее взгляд, волосы падали ей на лицо, и сквозь космы виден был лишь
ее перекошенный рот, который выпаливал без перерыва: "Христосик! Святоша!",
но он твердил себе, что это общество, общественная система вколотила в нее
свою ненависть и свое презрение, и не отпускал ее, продолжая прочувственно
говорить о том, как необходимо сейчас поддерживать друг друга, думать о
своих товарищах, и в конце концов она вроде бы поддалась на уговоры,
худенькие веснушчатые плечи зябко съежились и задрожали, словно от рыданий,
она стала похожа на затравленную девчонку с чуточной грудью, понуренной
головой и смиренно свисающими волосами, но едва он ее отпустил, как она
снова сделалась прежней и крикнула: "Ненавижу, я ненавижу тебя, всех вас
ненавижу, вам бы только молоть языком, судить да рядить, а другие вот умеют
танцевать, мне других подайте, солдатика подайте - и чтоб в сапогах!" - и
пошла отплясывать комический солдатский "танец в сапогах", резко притопывая
пятками об пол, - тощая, голая, длинноногая. И тут злость захлестнула его,
он Ударил ее наотмашь по лицу и увидел, как глаза ее сверкнули безумием
из-под пляшущих волос, и услышал ее крик: "Давай, давай! Бей меня, избей до
смерти!", и звук ее голоса был как удар током, от которого ненависть и
вожделение слились воедино и втянули его в привычную игру, и тут он перестал
понимать, сейчас это происходит или это было Десять лет назад или еще
раньше, в детстве. Он успел лишь ощутить внутри звенящую пустоту, а дальше
сознание его отключилось, и все происходило вне времени, развертывалось
перед глазами плавно и тягуче, как в кинокадрах с замедленной съемкой. Вот
Лидия, танцуя, пятится к стене, удивительно грациозно, по-кенгуриному
подпрыгивая, вот она стукается о стену и поникает, укрытая
рыжевато-каштановыми волоса-Ми, плавно раскачивается взад и вперед, как
морская трава, колеблемая подводными вихрями, а когда он к ней приближается,