"Ханс Кристиан Браннер. Никто не знает ночи " - читать интересную книгу автора

не знаешь, о том, как говорится, и душа не болит- Ну как его такого не
полюбить, подумал Томас, как не полюбить за его наивную плутоватость и
простодушно-чувственную влюбленность в собственную дочь. Ведь неведомый
искусник, бальзамировавший его, ничего не утаил: Габриэль увековечен в миг
блаженства- дочь обнимает его за пояс, а он обнимает дочь за узкие плечики,
держа в ладони, в моряцкой ладони, ее младенчески нежную грудь, ее едва
приметный розовый бутончик, ее драгоценное девственное сокровище. Да и Дафна
тоже выглядит живее, чем при жизни, потому что она наконец-то стала
законченным воплощением собственной девственности: уже не полудевственница,
какой он ее знал, а совершенная девственница, сама недосягаемость, сама
мечта о... о чем-то недосягаемом... о чем? - думал Томас, полулежа в кресле
и неотрывно глядя снизу вверх на ее парящую в воздухе серебряную туфельку,
на выпуклый подъем стопы и приподнятое колено, на серебряное платье с его
легким ритмическим махом и плавным ритмическим полетом вверх, вверх - платье
в форме вазы, возносящейся вокруг ее длинных тонких ног и узких бедер к
широкому красному поясу на непостижимо узкой талии, которую с легкостью
могут обхватить две мужские ладони, и дальше вверх, к младенчески нежной,
рожденной из пены девственной груди, которая кажется еще более целомудренной
и девственной в обхватившей ее толстой, короткопалой руке Габриэля. А сверху
вздымаются из серебряной вазы обнаженные плечи и цветочный стебелек выгнутой
назад шеи с нетронутым цветком головы. Небесно-голубые глаза, искоса, снизу
вверх устремленные на Габриэля, улыбкой отвечают на его доверчивый, собачий
взгляд из-под роговых очков, она прислонилась затылком к его плечу и, подняв
свободную руку, ласково касается его жесткой черной козлиной бородки. Нимфа
и сатир, подумал Томас, красотка и чудовище. Вечно торжествующая победу над
мужчинами дева без грудей и без бедер, резная фигура, украшающая корабль их
мечты. Или восковая фигура из паноптикума, подумал он и вспомнил ее
обнаженную - раздетый восковой манекен за стеклом витрины, долговязый,
худой, холодный. И однако же, и все же я здесь сижу и не могу вырваться
из... ритма - это ритм?- подумал он и поднял взгляд на его застывшую внешнюю
форму, - или это звук ее голоса? Потому что с ее полуоткрытых губ только что
слетело слово, нестерпимо банальное и скучное слово, но звук был как у
серебряного колокольчика. Ему чудилось, что он слышит - нет, вернее, видит -
он видел перед собою этот звук, и эту музыку, и этот скользящий ритм - как
звонкий узор, повисший в воздухе, возникший из пустоты, растворенный в
пустоте. Смешно, снова подумал он и хотел было засмеяться, но вспомнил, что
засмеяться сейчас невозможно, даже улыбнуться невозможно, потому что улыбка
уже застыла у него на лице гримасой и отражается где-то в ясном до безумия
воздухе. Менуэт? - подумал он. Менуэт это, или веселенький гавот на месте,
или, может, это...
Ад? - подумал Томас и тотчас пожалел: хотя он не шелохнулся, даже
взгляд не перевел, весь восковой музей вдруг медленно закружился, и он
увидел через светящуюся арку вереницу фигур, замерших посреди залихватского
свинга. Какой-то мужчина парил, оторвавшись от пола, длинные ноги перевиты
между собой, руки протянуты вслед убегающей женщине, которая замерла,
отклонившись всем корпусом назад и закинув обе руки за голову, а вокруг них
в воздухе - замерший вихрь толстых черных ног и тонких светлых ножек, белых
сорочек и переливающихся всеми цветами радуги шелков, завитые дуги и
закрученные спирали, не способные распрямиться, высоко задранная женская
ступня и слетевшая с нее туфелька, навечно оставшаяся танцевать на носочке,