"Ханс Кристиан Браннер. Никто не знает ночи " - читать интересную книгу автора

уже не от него самого. По ту сторону стола царила гробовая тишина, но он не
обманывался, он знал, что за этим последует. "Она любила себя во мне, -
бросил он в тишину, - и любила меня в своих любовниках. Ее сексуальное
евангелие имело предметом и конечной целью ее самое, и это с неизбежностью
должно было привести к самоубийству. Смерть была для нее последним актом
любовной близости с самой собой, и я не раскаиваюсь, что взял на себя ее
смерть. Потому что в известном смысле можно сказать, что я выполнил ее же
требование. Она была стареющая нимфоманка, она помешалась на сексуальной
почве и жила в собственном, созданном ею самой аду. Нет, я не предъявляю ей
обвинения. Я никого ни в чем не обвиняю. Но последней ее сумасшедшей мечтой
было любовное соитие с самой собой через посредство собственного сына, и я
исполнил ее мечту, убив ее. А что мне оставалось делать? Нет, я ни о чем не
жалею, и, когда я под конец тихо сидел и смотрел, как она умирает, я не
чувствовал ни своей вины, ни раскаяния или отчаяния - одну лишь смертельную
скуку. Ведь "раскаяние" и "отчаяние" - это слова, означающие надежду, а мне
претят ложные надежды на спасение. Я хочу сам нести ответственность за свои
действия... Какие действия? Действия, состоявшие в молчании, действия,
состоявшие в ничегонеделании, в отрицании всякого действия, подобно тому,
как я отрицаю вину, и раскаяние, и искупление, и спасение... Ты хочешь
знать, почему же я тогда употребляю эти слова, твои слова? Да потому что на
самом деле они мои, так же как на самом деле ты - это я... Ты спросишь, а
почему же я тогда сижу здесь и... Почему да почему! Нечего почемукать, и так
все ясно. Прекрати свои вопросы, я ведь знаю, к чему ты клонишь, что у тебя
на уме: Бог... Тебя интересует, почему же не ты, а я его помянул? Да потому
что он мой, а не твой. Твой Бог - это мысль, родившаяся у меня в голове, его
образ - на самом деле мой образ, его слова - мои слова. Если это неправда,
тогда поговори-ка сам. Скажи хоть одно словечко, принадлежащее твоему Богу,
а не мне...
Томас наклонил голову и опустил глаза. Он ожидал услышать какое-нибудь
латинское изречение вроде credo quia absurdum * или de nihilo nihil **...
Помнится, его визави однажды уже изъяснялся по-латыни. Или, может, раздастся
грозное проклятие: глас гнева эхом перекатится меж каменными сводами или
прямо с небес грянет гром, возвещающий Страшный суд и способный пробудить
мертвецов. Он был готов к этому и не испытывал страха, он сидел, опустив
глаза и скрывая усмешку. Или это его визави усмехнулся - усмехнулся и исчез?
Нет, ему не верилось. Он долго ждал, что будет дальше, но по ту сторону
стола по-прежнему было совсем тихо, и в конце концов ему стало скучно - он
зевнул, машинально прикрыв рот рукой. К его удивлению, тот, другой, не
повторил его жеста, а когда он нагнулся пониже и заглянул под стол, там не
оказалось качающейся ноги в черном ботиночке, выглядывавшем из-под длинных
черных фалд, когда же его взгляд осторожно заскользил вверх, там уже не было
пасторского не то шутовского одеяния с узкими рукавами и смешными
матерчатыми пуговками, не было повязанного крестом белого шейного платка, и
он уже не мог различить поля кивающей пасторской не то клоунской шляпы над
отсутствующим лицом. Его визави пропал, взял и исчез, без единого слова, без
звука, лишь усмешка осталась после него в воздухе, как комическое
напоминание о черно-белой фигурке пастора - не то клоуна, не то колдуна.
Теперь все было обыкновенно, как прежде, - или, быть может, чуточку тише,
яснее и отчетливее, чем прежде? Немножко чересчур ясно и отчетливо, подумал
Томас, слов-до тихо усмехающееся безумие. Прямо перед его глазами