"Ханс Кристиан Браннер. Никто не знает ночи " - читать интересную книгу автора

молвил. Уходил из дому без единого слова и возвращался без единого слова,
она никогда не знала, куда я, надолго ли, она ничего обо мне не знала. Я
хранил молчание, даже когда она по ночам дубасила в мою дверь, угрожая, что
покончит жизнь самоубийством, я говорил себе, что она никогда этого не
сделает. Но в то же время внутреннее чутье подсказывало мне, что, если у
меня хватит выдержки и терпения, я могу вынудить ее к этому. А напоследок я
напился, не допьяна, но в самый раз, чтобы все представлялось в нереальном
свете и ничто не имело существенного значения, в том числе и ее смерть. Но
вообще-то можно сказать, что я убил ее своим молчанием, потому что в нем
заключена была некая сила, желание увидеть ее мертвой. Она не могла
подспудно не чувствовать этого, все время, постоянно, и в конце концов не
устояла, поддалась. Ведь я, пожалуй, всегда желал ее смерти, с самого
детства... Да, вот что я вспомнил: одна золотая рыбка как-то выпрыгнула из
аквариума и лежала, билась на подоконнике, но я не бросил ее обратно в воду,
я сидел и смотрел, пока она не сдохла. А птички, ее любимые тропические
птички? Я выпускал их из клетки, нарочно оставляя окно открытым, чтобы они
улетели на волю, а потом смотрел, как они исчезают в солнечном сиянии и меж
зеленых теней, где, я это знал, их ожидает верная смерть. Вот что мне сейчас
вспомнилось. Но мне, наверно, было лет семь, когда я начал понемножку ее
убивать. Ты слышишь, я ничего не скрываю, не отрицаю своей вины. Однако в
самом-то начале - моя ли была вина? Можно ли вести речь о вине семилетнего
ребенка?"
Он запнулся. Кажется, он уже сдает позиции? "Вина" - одно из этих
невозможных слов, которые... которые?... "Она меня задаривала, не отказывая
ни в чем, - быстро проговорил он, - пока вещи не утратили для меня всякую
ценность, причем все живые и неживые; но она никогда не разрешала мне
поиграть на солнышке с другими детьми. Она никогда не любила меня, -
продолжал он, - только себя самое во мне, я жил ее жизнью, а не своей. Нет,
я не собираюсь предъявлять ей обвинение. Но мне, наверно, было года четыре,
когда я начал мечтать о ее смерти, и рано или поздно моя мечта должна была
исполниться. Я взял на себя ее смерть, и я признаю себя в этом виновным, но
в самом начале ответственность лежала на ней самой. Четырехлетний ребенок не
может нести ответственность за..."
Он опять споткнулся на слове, на одном из невозможных слов, а тем
временем прозрачные черные поля шляпы слегка приподнялись, и рот - кажется,
где-то там открылся рот?... "Я знаю, я сам все знаю,- сказал он, торопясь
опередить своего визави (ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он
заговорил). - Ответственность. В четыре года я не мог ее нести, но теперь
она лежит на мне. И ее ни на кого невозможно переложить. Каждый сам за себя
в ответе. Как видишь, я знаю все наизусть и не собираюсь увиливать. У меня и
в мыслях не было надувать тебя таким же манером, как я надул эскулапов. Они
захотели снять с меня ответственность - или попросту не увидели ее: это было
то самое неизвестное, то приравненное почти что к нулю и практически не
существующее неизвестное, которое для них свело решение уравнения к
бессмысленной игре в слова. Я не хочу играть с тобой в эту игру. Истина
заключается в том, что я убил свою мать преднамеренно и сознательно, я
прямой виновник ее смерти и несу за это ответственность... Вплоть до этого
пункта я готов с тобой согласиться. Но если ты полагаешь..."
Что полагаешь?- подумал он, чувствуя, что дает себя вовлечь еще в одно
ритуальное действо - незыблемый ритуал вопросов и ответов, которые исходят