"Александра Бруштейн. И прочая, и прочая, и прочая ("Вечерние огни" #1)" - читать интересную книгу автора

города, с митинга, смущены. Все они - молодежь, студенты, курсистки,
рабочие. Перелетные птицы без собственной оседлости: кто живет у родных, кто
снимает в городе комнату или угол, - куда им звать меня с маленьким
ребенком?
- Нет, - отвечаю я не только Нахсидову, но и всем этим ребятам на их
невысказанную мысль, - нет, Григорий Герасимович, как я могу сейчас уйти из
дома? Это унизительно! Тот, кто бросил камень, обрадуется: "Ага, струсила!
Сбежала!"
- Правильно говорите, - одобряет мое решение Сударкин. - Лучше уж из
нас кто останется с вами. Подежурим до утра.
- "И так и далее!" - беззлобно поддразнивает его Аля Сапотницкий. -
Конечно, останемся. Вон и колбасы сколько на столе осталось, не всю
стрескали!
Остаются у меня трое: Сударкин, Козлов и Сапотницкий. Вместе с Иваном
это составляет такой внушительный гарнизон, что и Нахсидов, успокоенный,
уходит домой.
Расходятся и все остальные.
Как всегда после ухода большой группы людей, в доме становится особенно
тихо. Аля и Козлов усердно доедают оставшуюся "нестресканной" колбасу,
запивая ее холодным чаем.
Вот тут я задаю вопрос, мучивший меня все это время:
- Что же это такое, а?
Аля пожимает плечами.
- Это - революция, дорогой товарищ!
- Ну, не-е-ет... - тянет Сударкин. - Это уж, вполне можно сказать,
контрреволюция голосок подала...
- Вы думаете? - спрашивает Козлов, задумчиво мерцая умными глазами.
- А ты, мила душа, как думал? - прищуривается Сударкин. - Сразу - вон
это - конец всякому лиху, ура, победа? Завтра в одночасье новая жизнь - это
самое - начнется? Купец Смокотинин ключи от амбаров революции отдаст?
"Владайте, голубчики, - отступаюсь!" А губернатор - вон это - нам дорогу
уступать будет на улице? "Пожалуйте, пожалуйте, я тут сторонкой, сторонкой!"
Не-е-ет, городовой и тот не завтра еще перед нами посторонится! Доедайте
колбасу, мальчугашки...
Я сижу около кроватки Колобка. Из соседней комнаты до меня доносится
приглушенный спор. Козлов, по своему обыкновению, сыплет словами, одно
другого замысловатее:
- Суверенный революционный народ не допустит!
- Да, как же, не допустит! - спокойно возражает Сударкин. - Да он - вон
это - не везде и знает, что он это самое... суверенный! Это ему еще
разъяснять надо!
- А вот скоро революционное восстание! - не сдается Козлов.
- Надо бы, конечно... - кивает Сударкин. - Да ведь оружие-то - мало его
у нас. Вот перешли бы на нашу сторону солдаты, тут уж все бы сразу
по-другому повернулось...
Я слушаю все это вполуха. Слышанное и переслышанное. Я уже тоже начинаю
понимать, что нужны не митинги, не восторженные речи, не ликующее пение
"Марсельезы" и "Варшавянки", а что-то другое. А вот что именно - не знаю...
Скорее бы возвращался муж, - он-то, наверное, знает все!
Мне уже даже немножко стыдно вспоминать, как еще сегодня утром мы шли с