"Александра Бруштейн. Цветы Шлиссельбурга ("Вечерние огни" #2)" - читать интересную книгу автора

Марина Львовна ответила:
- Людям все можно объяснить. Я рассказала им, о чем пишу, для чего это
нужно. Попросила их: "Дайте мне спокойно работать два часа в день!" Они изо
всех сил старались сдерживаться целых два часа - не шуметь, не драться, не
ругаться... Можете мне поверить, это давалось им не легко! Но я работала
ежедневно! Людям все можно объяснить.
Через некоторое время Марину Львовну выпустили.
Тут, начиная с "навечного" заточения сына в Шлиссельбургской крепости,
начался для Марины Львовны новый этап в ее судьбе - казалось, тоже
"навечный". Ведь тогда никто не знал, что через одиннадцать лет - в 1917
году - победившая революция раскроет все тюрьмы, даже Шлиссельбургскую
крепость! В ту полосу чернейшей реакции никто не мог даже и мечтать об этом.
Узники были заключены в крепость навсегда. Некоторые из жен начинали
жизнь сызнова, как вдовы: они выходили замуж. Кто мог осудить их за это? Но
матери были пригвождены к своему горю тоже пожизненно. Навечно.
...Почти все, что составляло до этой поры жизнь Владимира, умерло:
люди, мысли, чувства. Умерли даже слова. Не только самые большие, дорогие,
но даже и не очень значительные, простые. Стало, например, невозможным 1
января написать близким: "Поздравляю с Новым годом!.." Слово "поздравляю"
звучало теперь оскорбительно-праздничным, нахальным, кощунственным... Даже
короткое "С Новым годом" тоже было бестактно. Так появилась новая формула:
"Новый год, Маруся"... Простая календарная констатация: год кончился,
начался другой.
...Узник шагает по своей камере. Шесть шагов от двери до окна, шесть
шагов обратно. Небольшое квадратное окно вделано очень высоко, - нижний край
рамы находится выше головы заключенного, круто срезан - ни ухватиться, ни
подтянуться. В камере нет углов: они заделаны для того, чтобы узник нигде не
мог укрыться от глаз тюремщиков, непрерывно заглядывающих в "волчок".
"Когда я хожу по камере, - пишет Владимир в дневнике, - кажется, будто
мои шаги - все, что осталось от меня. Раз-два-три-четыре...
Раз-два-трй-четыре... Больше ничего... Раз-два-три-четыре-пять... Шаги,
шаги, шаги... А крыльев больше нет! Но осталось же что-нибудь и за шагами?
Вероятно, только одно: вечная непримиримость, "последняя гордость"
(Геббелево определение Страдания)... Что же, только и остается вслушиваться
в шаги и мысли, что думаются во мне под их припев...
Раз-два-три-четыре-пять..."
Узник шагает по камере... Кто сосчитает пространства, отмеряемые им в
этом непрерывном хождении по тесному загону! Кто-то из узников "старого
Шлиссельбурга" - до революции 1905 года - подсчитал, что за двадцать лет
заключения он обошел двенадцать раз вокруг земного шара по экватору!
Однако и в этом хождении, безнадежном и бесцельном, душе заключенного
открывается какой-то просвет! На звон его кандалов откликается такой же
ровный, мерный звон, похожий на металлический дождь. Это в своих камерах
шагают другие заключенные. Это голос живой жизни! Он напоминает о том, что
жизнь есть и здесь, в бессрочной, "навечной" каторжной тюрьме. На
Шлиссельбургской каторге есть люди! Товарищи, друзья...
По самой природе своей Владимир был создан для того, чтобы жить среди
людей и в особенности для людей. В каторжной тюрьме множество дел, нужных
для людей, необходимых им как воздух, как жизнь. Владимир окунулся в это с
головой. Библиотека, кружки, школа, мастерские, цветники, огороды, чужие