"Александра Бруштейн. Цветы Шлиссельбурга ("Вечерние огни" #2)" - читать интересную книгу автора

давила на поясницу, звенела и днем и ночью при сколько-нибудь сильном
движении. Он с нею свыкся, она как бы вошла в плоть и кровь, стала
неотъемлемой частью его тела, без нее он уже не мыслит себя. И вдруг
несколько ударов молотком по зубилу - разлетаются толстые заклепки, и он -
уже не он, а совсем другой. Он движется бесшумно, без лязга и звона, тело
приобретает новую гибкость и ловкость, а ноги, странно легкие и свободные,
почти чужие, без повиновения и пьяно делают смешные шаги. Ноги помнят
кандалы много времени после того, как они сняты. Наяву, но особенно во время
сна они часто делают те осторожные движения, которые при кандалах были
необходимы, чтобы не вызвать сильного нажима или не причинить боли".
Всего хуже, однако, было то, что небрежность, а иногда жестокая
мстительность тюремщиков могли превращать, и часто превращали - ношение
кандалов в трудно переносимую пытку. Так, наручные браслеты (наручники)
попадались иногда не круглые, а овальные. Такие не могли вращаться вокруг
руки, как вокруг своей оси, а впивались в запястье. Это причиняло боль,
ранило и уродовало руки. Цепь, сковывавшая наручники, бывала слишком
коротка. Это делало невозможным раздельное движение правой и левой рукой,
приходилась двигать ими одновременно.
Вот почему Марина Львовна пристально вглядывалась в кандалы Владимира,
стараясь уловить, не причиняют ли они ему излишних страданий, хорошо ли
подогнаны к ним подкандальники, предохраняющие голую кожу от натирания
кандалами.
- Я довольна! - сказала нам Марина Львовна после одного из свиданий. -
Володя в порядке. Голос чистый. Кожа не дряблая. Глаза спокойные.
Подтянутый, собранный... Молодец, не распускается!
Мы поняли: Марина Львовна гордится, любуется выдержкой Владимира. Она
узнает в этом свое воспитание, свою школу.
Да, воспитание, данное сыну, оправдало себя!
В конце лета 1906 года в Петербурге было совершено революционное
покушение, поражавшее своей дерзостью, а в то время удивить кого-либо и
чем-либо казалось уже немыслимым! Это был взрыв дачи царского
премьер-министра П.А. Столыпина на Аптекарском острове.
Жесточайший душитель революции 1905 года, Столыпин был ненавидим всей
сколько-нибудь честной и прогрессивной Россией. В Столыпине была не только
тупая, упрямая сила слепого разрушительного стенобитного тарана, - в нем
была несокрушимая уверенность в своем праве на попрание всякого права. Была
в нем и своеобразная смелость зла (трусливое зло - не так опасно). Однажды в
Государственной думе после запроса, внесенного левыми депутатами о еврейском
погроме в Житомире, председательствующий предложил почтить вставанием память
многочисленных жертв, в том числе революционера, русского студента Блинова,
самоотверженно боровшегося против погромщиков и убитого ими. Встала вся
Дума, все депутаты, не исключая крайних правых. Не встал только
премьер-министр Столыпин - тот, кто благословлял погромы и подавал сигналы к
ним. Весь зал стоял, один лишь Столыпин в министерской ложе демонстративно и
угрожающе-нагло сидел! И в наступившей на миг тишине раздался голос из зала:
"Один сидишь, убийца!" Выкрик этот, подхваченный прогрессивными газетами,
прогремел на всю Россию, облетел весь мир.
Но что значили для Столыпина какие-то жалкие сотни, может быть, даже
тысяча невинных людей, погибших в одном городе за один летний день! На
Столыпине была непробиваемая броня из невинной крови крестьян, запоротых