"Александра Бруштейн. Цветы Шлиссельбурга ("Вечерние огни" #2)" - читать интересную книгу автора

Марина Львовна уходила все дальше. Вот свернет сейчас в боковую улочку
и станет вовсе не видна. Мы смотрели вслед, чувствуя ее тревогу, ее
опасения... Только бы состоялось оно сегодня, свидание Марины Львовны с
сыном!
Обставлены были эти свидания в крепости так, чтобы, если не вовсе
зачеркнуть, то, во всяком случае, сколько возможно, испортить доставляемую
ими радость! Мать и сын были разделены двумя высокими, почти до потолка,
деревянными перегородками с прорезанным в каждой из них окошечком, - такие
бывают в билетных кассах театров и вокзалов. Оба окошечка были забраны
частой проволочной сеткой. В проходе между обеими перегородками все время
вышагивали надзиратели, слушая разговор от слова до слова. Свидание
продолжалось ровно четверть часа. Пятнадцатая минута истекала - оба окошечка
захлопывались, иногда на полуслове. Слова прощания произносились уже после
этого, так сказать, вслепую. Точно так же захлопывались окошечки неизбежно
всякий раз, когда разговор "съезжал" к запретным темам, например касался
политических новостей. Понятно, почему сын Марины Львовны, Володя, писал в
одном из писем: "Эти свидания между двумя решетками и двумя часовыми -
порядочная нелепость!"
И все-таки Марина Львовна была счастлива уже тем, что она видела сына,
слышала его. Как ни кратко было свидание, мать успевала заметить, схватить
все до мельчайшей подробности: как звучит его голос, какое у него лицо,
взгляд, как выглядит на нем арестантская одежда. Последнее было важно,
конечно, не со стороны эстетической. Мать знала: Володя на редкость
аккуратен во всем, также и в костюме. Если бы одежда оказалась накинутой на
нем небрежно, кое-как, без обычной подтянутости, это означало бы, что
настроение у него упало, в нем развивается апатия, равнодушие,
безнадежность - все то, что в тюрьме "смерти подобно".
Зорко всматривалась Марина Львовна и в кандалы Владимира. "Кандальный
срок" - мучительство, целиком зависевшее от произвола крепостного
начальства. По инструкции, ношение кандалов ограничивалось определенным
сроком, однако на деле этот срок мог быть и укорочен - это случалось
чрезвычайно редко! - а порою и непомерно продлен, иногда до 8-10 лет. С того
политического заключенного, Сапожникова, которому не дали перед смертью
увидеться с приехавшей к нему матерью, кандалы не были сняты, хотя умирающих
полагалось расковывать: кандалы сняли уже с трупа Сапожникова.
Такие люди, как Владимир и ближайшие друзья его по заключению - Борис
Жадановский, И.П. Вороницын и другие, - всегда особо подчеркивали свою
внутреннюю, духовную независимость от кандалов. "Решетки, кандалы и прочие
жупелы, устрашающие трусливых мещан, - писал Владимир, - не имеют к истинной
свободе никакого отношения". И подкреплял это словами из шекспировского
"Гамлета": "Я могу быть замкнутым в ореховую скорлупу - и все же я буду
царем бесконечного пространства. Это и есть свобода!"
Конечно, при всей внутренней свободе заключенного кандалы были
тягостны. Они затрудняли движения, заставляли осторожно шевелить руками и
переступать ногами. Не сразу привыкали заключенные и к зловещему лязгу и
звону кандалов, волочившихся по полу. И.П. Вороницын, товарищ Владимира по
Шлиссельбургу, такой же бессрочный политический каторжанин, писал в своей
книге "История одного каторжанина": "Трудно передать словами то ощущение
какой-то особенной легкости, которое испытывает каторжник, когда с него
снимают цепь. Долгие годы цепь эта охватывала его ноги, стесняла движения,