"Александра Бруштейн. Цветы Шлиссельбурга ("Вечерние огни" #2)" - читать интересную книгу автора

Кедрину.
Что-то дрогнуло в безукоризненной маске равнодушной благовоспитанности.
На щеках выступили пятнышки коричневатого румянца. Глаза потеплели.
- Да, да... - сказал он негромко. - Это - хорошие воспоминания,
хорошие... Первомартовцы... Какие люди были! Перовская, Желябов,
Кибальчич... Да и не одни первомартовцы! Там, вероятно, и теперь немало моих
бывших подзащитных!
Старик взял наш букет. Приложил цветы к щеке, постоял так несколько
секунд, словно прислушиваясь к голосам, давно отзвучавшим. Он был искренне
взволнован.
Мы молчали. Мы тоже были взволнованы.
- Разрешите мне... - сказал он, вынимая из бокового кармана бумажник. -
Разрешите мне в меру моих сил участвовать в вашей работе.
Он подал нам двадцатипятирублевую бумажку. Это была большая сумма, -
даже богатые люди не всегда жертвовали так щедро.
На прощание он поцеловал каждой из нас руку.
- Чудный старик! - сказала с чувством Маша, когда мы вышли на улицу. -
Но, конечно, старый кринолин! Лапы нам поцеловал, комик!
Следующий наш визит был к Юлии Лазаревне Римской-Корсаковой. Ученица
знаменитого композитора, Н.А. Римского-Корсакова, и жена его сына, сама
талантливый композитор (Юлия Вейсберг), она была очень примечательный
человек. Необыкновенно способная и одаренная в самых разнообразных
отраслях - искусстве, науке, на редкость импульсивная, непосредственная,
действенно добрая и сердечная. Я знала ее давно - еще с курсов Лесгафта, где
мы обе учились одно время. Юлия Лазаревна была человеком состоятельным, но
ее готовность щедро прийти на помощь всем вообще и революции в частности
была совершенно необычна, удивляла. Как-то, уезжая за границу, Юлия
Лазаревна передоверила мне заботу о ее подопечных, - надо было во время ее
отсутствия пересылать им ежемесячно оставленные ею для этого деньги. Я
удивилась тогда, как много было у Юлии Лазаревны этих подопечных, главным
образом членов семей казненных революционеров. Однажды, например, я
переслала по ее просьбе деньги семье машиниста Ухтомского (кажется, дочери
его). Удивляли, помню, и размеры этой помощи, исключительно щедрой.
Была у Юлии Лазаревны одна черточка, восхищавшая, просто умилявшая
меня. В то время мне ежедневно приходилось иметь дело с людьми "дающими".
Казалось бы, простая вещь, у всех одинаковая. А вот нет, одинаков только
жест, но в нем - большая гамма разнообразных оттенков, разнообразных
сопровождающих эмоций. Кто дает радостно, сердечно, кто хладнокровно, а кто
и с еле уловимым привкусом внутреннего торможения... Редко видала я, чтобы
даже очень богатый человек, жертвуя хотя бы на самую святую цель, не
сознавал при этом, что вот какой он хороший, очень хороший, даже удивительно
хороший человек! Он ничего не скажет, он держит себя скромно и просто, но ты
чувствуешь, что он все время помнит, какой он молодчага, какую большую сумму
он отгрохал! А вот Юлия Лазаревна давала не только много, но так легко,
словно пятак обронила! Это не манера, не стиль поведения, это моральная
окраска человека, и именно в те годы я навсегда научилась уважать и ценить
таких людей.
Увидев меня и Машу - с цветами! - Юлия Лазаревна заговорила, как
всегда, обжорливо-быстро, сразу обо всем, громко, весело, вкусно:
- Дорогие мои! Вот чудесно! Вы пришли адски некстати, - я в самом