"Александра Бруштейн. Суд идет! ("Вечерние огни" #3)" - читать интересную книгу автора

День только начинается. Я еще не устала, не смотрю с состраданием на
свои ковровые ноги. Смотрю на удивительную красу заснеженного Таврического
сада. День чудесный! Падают редкие-редкие снежинки, - можно разглядеть
каждую в полете! - тихо-тихо садятся на ветки деревьев, ложатся на землю.
Иду и вспоминаю. Вот какая чепуха! Я ведь никогда в жизни не была в
суде! Что я знаю о дореволюционном суде? Почти ничего. Знаю, что многие
поколения русских людей мечтали о том, чтобы суд на Руси был "гласный,
устный и состязательный". Ну что ж? Оно, видимо, сейчас так и есть: суд - и
гласный, и устный, и до того уж состязательный, что в этом состязании за и
против подсудимого может принять участие всякий желающий!
Еще я помню - это уже с гимназических времен, - что судебная реформа
1864 года провозгласила суд "скорый, правый и милостивый". Это были только
красивые слова: в царской России суд был и не скорый, и не правый, и не
милостивый. Что ж? И в этом у нас теперь, в Советской России, все, видимо,
обстоит по-новому и лучше, чем до революции. Суд скорый (чего уж скорее?
Вчера вечером девушек арестовали, а наутро уже будут судить!). Сейчас мы
сами увидим, насколько наш новый суд правый и милостивый.
Старый суд знаком мне исключительно по литературе. Он представляется
мне почему-то очень торжественным. Символическая цепь на шее у судьи...
Торжественная присяга свидетелей, принимаемая священником, ксендзом,
раввином и т. п. (после революции 1905 года, в виду частых отказов
свидетелей от религиозной присяги, ее стали заменять "торжественным
обещанием"). Судебный пристав, возглашающий: "Суд идет! Прошу встать!.." Все
это я помню по литературе ("Воскресение" Льва Толстого!), и это кажется мне
внешне впечатляющим, величавым. При слове "суд" перед моими глазами
почему-то всплывает зал с колоннами, судьи, сидящие на возвышении, страшная
скамья подсудимых...
Ничего этого в народном суде нашего Смольнинского района нет.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, мы попадаем в совершенно пустую
квартиру, очень запущенную, грязную, с отстающими от стен лоскутьями обоев.
Полы и окна не мыты не то что с Октябрьской, а, наверно, со времен
Французской революции конца XVIII столетия! Пройдя несколько таких пустых
комнат, входим в большой зал, такой же запущенный и грязный, но уставленный
рядами венских стульев. В глубине зала - большой стол, покрытый куском
красного кумача, и три стула: очевидно, это места для суда.
Садимся. И только тут замечаем в темном углу комнаты какое-то маленькое
существо, закутанное в большой платок. Всматриваемся. Да это же наша
старушка учительница Елена Платоновна Репина!
- Елена Платоновна! И вы тут!
Она отвечает даже с ноткой обиды:
- Я их учу, - как же мне за них не стоять!
В эту минуту милиционеры шумно вводят подсудимых. Среди них и наши
девушки. Но когда мы хотим с ними поздороваться, между нами и ими встает
милиционер с винтовкой.
- Нельзя! - заявляет он простуженным голосом. И, специально для Елены
Платоновны Репиной, смягчив голос и интонацию: - И вам, бабусенька, нельзя.
До суда - никому.
Девушек вместе с остальными подсудимыми усаживают на стулья справа от
судейского стола. Мы обмениваемся взглядами с нашими девушками. Девушки как
будто растрепаны, - впрочем, этого и не разглядеть, они в платках. Но лица