"Александра Бруштейн. Свет моих очей... ("Вечерние огни" #4)" - читать интересную книгу автора

лишь узенькая щелка. Почему это? Не знаем. В последнее время ее, видимо,
сильно мучают боли в глазах. Это мы замечаем, но спросить, в чем дело, не
решаемся. Знаем наперед: она промолчит и тотчас же заговорит о чем-нибудь
другом.
Вот и сейчас, когда мы с ней сидим одни, я не решаюсь спросить ее, как
она себя чувствует, что у нее болит... Она улыбнется и ничего не ответит.
- Александра Артемьевна, вот вы прежде сказали, что Георгий Дмитриевич
мается... Оттого, что слепнет, да?
Александра Артемьевна отвечает не сразу:
- Слепота - это лестница... Человек всходит по ней вверх. И на каждой
ступени - новая боль... Георгий Дмитриевич - человек с большим положением,
видный работник, образованный, культурный. И вдруг - слепота!.. Сперва
пришла та ступень, на которой надо было все больше отодвигаться в тень,
уступать место здоровым. Георгию Дмитриевичу стало казаться, что он уже
балласт, что держат его из жалости... До того дошло что вернул партбилет!
Конечно, билета у него не взяли, убедили его, что он нужный, очень нужный
человек. Потом пришла новая ступень - и новая горечь: это когда из-за
слепоты теряешь близкого человека... Не всегда, конечно, так бывает, но
все-таки часто видим мы это! Слишком даже часто... Вот у Георгия Дмитриевича
есть жена... А бывает она здесь? Ходит она к нему? Нет. Даже не пишет...
Разлюбила, ненадобен стал без прежнего блеска, положения, заработка...
- Ну, Александра Артемьевна, о такой и жалеть не стоит!
- Это мы с вами так думаем. А тому, кто любит, больно ведь это!..
Знаете что? Приходите после ужина в нашу палату. Одна больная придет
диктовать письмо... Приходите, вам надо это послушать.
И вот полуослепшая женщина диктует письмо. Записывает с ее голоса
девочка Женя. А мы слушаем...
- "Просю вас, дорогая тетя, имейте жалость к моим детям. Отпишите мне,
як мой злодей с детями обходится. И с коровой тоже... В прошлом году лежала
я в нашей больничке, так он, кобель, пийшов гулять с одного края села аж до
другого... От Гущенковой Ольки - и к усим вдовам и разводницам... Булы таки,
что и гнали його, блудню. А як зайшов до Марины Горбатой, там и заночував...
Вернулся зранку до нашей хаты... тай зализ, зморившись, на печь... Диты
голодны, холодны, лежат в грязе, плачут... А ен усе спить и спить... Тилько
як корова, не кормлена, не поена, выломалася, тай пийшла по чужих огородах,
стали суседи кричать: "Займи корову!" Стучали в викно, никто з хаты$7
Диктующая женщина - колхозница Килина Кордонец - замолкает. Она еще
молодая, лет двадцати пяти, а то еще моложе. Она была бы красива, если бы не
выражение тревоги, душевной измученности, - оно, как парусиновый мебельный
чехол, измятый и пыльный, скрывает ее молодость и красоту.
Килина Кордонец продолжает диктовать:
- "Просю я вас, тетечку, отпишите мне про все. Здесь, у глазному
институту, не столько меня болезнь мучает, сколько я об домашности, об детях
убиваюся..."
Наступает пауза - такая длинная, что, кажется, женщина все сказала,
больше она диктовать не будет... И вдруг - совсем тихо - она продолжает:
- "Тетечку... просю вас... скажите ему, злодею, скажите: "Или нет у
тебя стыда? Или жена против тебя виноватая, что ты ее по всему колхозу
страмишь? Разве же можно так... Пять годков прожили, как один денечек...
любит ведь она тебя... любит..."