"Янка(Иван Антонович) Брыль. В Заболотье светает" - читать интересную книгу автора

длинное бревно, корявое у комля и чешуйчато-золотистое, как луковица, к
вершине. Лошадь моя фыркает: она неохотно рассталась с душистым сеном.
Славно закурить в лесу, когда идешь за санями, приятно пахнет в морозном
воздухе махорка.


Иван Авдотьич приехал почти следом за нами, далеко вглубь не забирался,
сосну повалил молодую, вот потому и готов: уже увязывает воз.
- Здоровы были! - кричит он еще издалека. - Тпрру, сивый, чтоб ты
стоял! Погодите минутку, вместе поедем.
Мы с Гаврусем останавливаемся и подходим к нему.
- Хотел утром зайти, - начал Иван. Он утомленно дышит и вытирает с
рябого лица пот. - Забежал, а старуха говорит, ты уже уехал. Миколы тоже
дома нет.
- А что?
- Да что - Копейка. Ходит, шепчет. И свояки у него, оказывается, есть.
Вечером вчера мать моя к Носикам заходила, так он, Копейка, сидит там и
бубнит. Баптистка тоже свое стрекочет, а бирюк ее, так тот только сопит...
- А чего ему надо? - спросил Гаврусь.
- Сам, будь здоров, знаешь, что им надо. Старое отрыгается. Про тебя,
Василь, говорили, что товарищу командиру, мол, работать не хочется, колхоз
ему нужен... Это - Копейка. Ты, говорит, в председатели колхоза нацелился. А
про нас так просто говорит: дурачье, голь. А Ганночка святая твердит:
"Конечно, один будет газетки в клубе малевать..." Это, значит, про Миколу.
После они уже все вместе начали про войну, про Америку. На мать мою так и
внимания никакого, что она в хате. Привыкли, сволочи, всю жизнь помыкать
нашим братом.
Авдотьич кончил увязывать, подобрал сено в мешок, подтянул
чересседельник.
- На степановой сегодня приехал, - начал объяснять он, как будто мы не
видели, чья это лошадь, или не знали, что собственной у хлопца все еще
нет. - Эй, Сидор, взяли!
Сивый, от старости пестренький Сидор поднатужился - сани тронулись с
места.
- И скажи ты мне, - говорил Авдотьич, на ходу надевая старый,
засаленный кожушок, - как это в районе смотрят на него сквозь пальцы. Ходит
этакий по селу и роет, как свинья под срубом. И родственнички нашлись.
Носики.
Сын Носика, перед войной подросток, во время фашистской оккупации
учился где-то в Минске, и, говорят, его там видели в эсэсовской форме.
Теперь "святая Ганночка", его мать, все молится "господу" и плачет без слез,
что Володька погиб, мол, от немецкой бомбы... Когда же пойдут по деревне
слухи про новую войну, которая "вот-вот начнется", Ганне вдруг делается
легче.
"Подожди, подожди! - опять начинает она кричать через забор на
соседку. - Господь мои муки видит, еще посмотрим, что ты тогда скажешь, вот
посмотрим!.."
- Так, говоришь, Иван, Носику войны захотелось?
- Он-то похитрее - молчит. Она болтает, святенькая. И думаешь, она
одна? Еще и Бобручиха есть, сам знаешь.