"Янка(Иван Антонович) Брыль. Нижние Байдуны" - читать интересную книгу автора

* Местное выражение: "Мне бы большой кусок сала".

- Д-да... В свободу было, - вспоминал он петроградскую раннюю весну
семнадцатого года. - Толпа соберется - митинг. Один влезет на бочку:
а-ла-ла-ла!.. Тот не кончил, стянули с бочки, а то и по шее дали - слетел.
Потом второй, потом третий, четвертый... А я стою - в одном кармане булка, в
другом кармане - колбаса. И я на бочку - гоп! Моложе был, полегче. Тока
хотел "а-ла-ла!", а тут меня за штаны да по шее. И уже не пятый, а шестой на
бочке. Д-да... В одном кармане булка, в другом - колбаса... И чего я хотел?
Горький и беспросветный смех. Короткими судорожными рывками.
Японцы у него, идя в штыковую, кричали не "банзай!", а, как турки,
"ала!". И утверждалось это с математической категоричностью. Как и то, что
сам он, "лично", будучи почтальоном, носил почту писателю Гоголю. "В
девятьсот двенадцатом и позже". Еще и картина давалась, как тот Гоголь, или
даже Гоголев (куда важнее), ходил "задумчиво по своему великолепному
кабинету", а потом "хорошо давал на чай".
Был у дядьки Степана и посветлее смех - изредка, немного, но был. Пасет
он, скажем, корову - припасывает на поводу на "стенке", полевой дороге, или
на луговинке среди посевов. И соседские дети тоже припасывают. Поговорить
малышам охота не только между собой, но и со стариком. Ищут о чем. За
роскошной летом хлебной долиной, поодаль на пригорке, над хатами и деревьями
местечка светло возвышается церковь, белая с салатовыми куполами.
- Дядька, а церковь перед троицей побелили, - начинает ближайшая к
старику, более разговорчивая девочка.
- Д-да, побелили, - соглашается он.
- Дядька, - не унимается соседочка, - а как это ее побелили? Так же
высоко! Как?
- Очень даже, уважаемая, просто: повалили, побелили и опять поставили.
Своих детей он, конечно, тоже любил. Но их было много на такую
бедность, к тому же еще оба парня не очень удались. Старший, которого звали
по кличке Жмака, сам бросил учиться, по два года походив в первый и второй
классы, а младшего, Мишу, выгнали из третьего за безнадежные двойки и
злостное хулиганство.
- Д-да, - говорил об этом дядька Степан, - оба выбыли по сокращению
штата.
Слова такие дядька любил. К нам вечерами заходил он часто, сидел,
рассказывал долго. И почти всегда, уходя, маме нашей, что неутомимо сидела
за прялкой, говорил из оперетты, которую когда-то не однажды слушал из-за
сцены, будучи пожарником, - старик старухе говорил:
- Д-да... До свиданья, Джульетка, послезавтра я приду.
Но приходил и назавтра.


И ОН, И ЕГО

Куда веселее был второй Тивунчик, дядька Алисей, тот самый, которого
бог знает почему прозывали Ривкой.
Его уже давно, между прочим, нет, более десяти лет, а я недавно, в
солнечный день и в светлом настроении один идя по варшавской восстановленной
улице Краковское Предместье, вспомнил дядькино присловье. На польском языке