"Эрнест Брылль. Тетка " - читать интересную книгу авторазадать матери вопрос: "Как ты могла смириться с такой внезапной переменой в
образе жизни близкого человека?" - она, снова обходя эту опасную мель в лениво текущем потоке наших вечерних бесед, односложно отвечала: "Да ведь и десяти лет это не длилось". "Выходит, она все еще любит его, - думал я. - А может, он вовсе не такой, каким мне представляется?" И, даже обрадованный тактичностью матери, я никогда больше не выспрашивал ее о жизни отца на полесско-волынском пограничье. Впрочем, все достойное внимания я и так знал. Достаточно было заглянуть в скрываемый со времен увлечения шляхетством толстый альбом фотографий. На них рядом с благодетелем - старостой, разрешившим женатому человеку выполнять обязанности священника, восседал мой отец - бородатый, с большим крестом в складках сутаны на животе. - Только и требовалось бороду отрастить. А так - все то же самое - и служба, и верность тому же папе. Борода, только борода, рост у меня, к счастью, вполне белорусский оказался, - посмеивался отец, описывая широкую дугу вокруг своих чисто выбритых теперь щек. Итак, он был белорусом, верным Польше и папе Римскому. Перед старостой маленького местечка, гниющего от подступивших к самым домам болот, несомненно открывалась блистательная карьера. Уже сама фигура его, облаченная в сероватую, ни дать ни взять легионерскую куртку, наклон головы - вылитый Пилсудский, - все это, конечно же, предопределяло, что его место не рядом с избежавшими неприятностей попами и не с тупым капитаном местного пехотного отряда, а в канцеляриях высочайших государственных учреждений. Воскресить униатские традиции. Припомнить все наиблагороднейшее, что было в религиозном движении сопротивления стоявших на болотах деревенек устремлениям фигура моего окладистобородого родителя: и свойский-то он, и здешний, и старосте предан, и Варшаве. - Многие приходили ко мне без всякого принуждения, - заверял отец. - Это очень поощрялось, к тому же я убеждал их, что они нисколько не отступают от своей веры. Я даже любил их, - он обдал меня сладким запахом домашней наливки, - этих тихих людей, пчел... болота... - И комаров тоже? - спросил я без всякого, впрочем, намерения съязвить, и единственный, пожалуй, за всю мою жизнь разговор о тех временах завершился звонкой пощечиной. * * * Дозволенный этап отцовских деяний начинается от памятного сентября, когда он, не имея, правда, понятия, как выглядит немецкий солдат, но зато прекрасно сознавая, что грозит ему, если подтвердится весть о переходе немцами восточной границы, вслед за своим опекуном удрал на запад - все равно куда, лишь бы на запад. Потом пришло время возненавидеть немцев, позабыв при этом, как выглядела первая радостная встреча. А выглядела она так: пробираясь на груженой телеге окольными путями от перелеска, отец вдруг осадил лошадь перед замаскированным немецким мотоциклом. Я даже допускаю, что радость, искренняя радость при виде (уже знакомого по сентябрьским радиопередачам) сукна цвета feldgrau* спасла ему жизнь, зависящую от мановения пальца обрадованных неожиданным развлечением солдат. |
|
|