"Эрнест Брылль. Тетка " - читать интересную книгу автора

______________
* Защитный (нем.).

Кто знает, не тогда ли мать моя подумала о нем то, что позже я прочел -
написанное мелкими буковками - на полях ее молитвенника. За цветной
картинкой, вложенной между литанией всем святым и утренними молитвами, рукою
лежащей теперь в могиле женщины было написано: "О боже, зачем ты дал мне в
мужья паяца".
И хотя мне памятны многие сцены, достойные такой именно реакции, я
твердо уверен, что слова эти написаны во время первой молитвы в нашем новом
доме. Потому что, насколько я помню, во время войны она не пользовалась этим
служебником. Лишь случай, распоряжение Тетки - она решилась все же приехать
на похороны и возглавила батальон плакальщиц, оккупировавших большую комнату
нашего дома, - приказ ее, который вытащил меня из моего убежища на чердаке и
бросил на поиски "чего-нибудь такого, что не стыдно было бы вложить в руки
покойнице", позволил свершиться этому открытию. За притворенной дверью
большой комнаты шумели, сливаясь в один бормочущий поток, ручейки литании по
умершим; между одним "вечный покой дай ей, боже", и другим, слыша, как
клянут порядки в доме, где и громницы не сыщешь, и невзирая на опасность
быть захваченным врасплох, я раз за разом повторял написанную на полях фразу
о моем отце.
За этим занятием и застала меня Тетка. Еще прежде чем она притворила за
собой дверь, я уже знал: сейчас она вырвет у меня из рук книжечку в черном
переплете и увидит то, что я предпочел бы скрыть от ее проницательного
взгляда. И потому на вопрос - что там у тебя - я послушно протянул ей
раскрытый молитвенник.
- О, выходит, она была не столь уж глупа, - произнесла Тетка и, словно
только сейчас заметив мою особу, сказала: - Ну, беги, беги на свой чердак. -
И добавила сама себе: - Этот молитвенник должен с ней в землю уйти.
На чердаке, среди легкой паутины и шороха мышей, обитающих в залежах
старого хлама, я стал припоминать нашу первую встречу с немцами. Да, мать,
без сомнения, ее имела в виду, вынося приговор своему супружеству в
маленьком молитвеннике. Я вызывал в памяти каждый шаг отца, каждый радостный
его поклон - он извертелся весь перед неподвижно стоявшими солдатами,
опасаясь, как бы его поклоны не расценили как попытку к бегству, разводил
руками - пусто, мол, оружия нет. Сутана, несколькими взмахами ножниц наспех
перекроенная в длиннополый сюртук и застегивающаяся, как у ксендза, на
стайку маленьких пуговичек, морщилась на его потной спине; а ниже виднелись
штаны - потешные штаны бывшего попа, верхняя их часть из зеленоватого в
рыжую полоску (под сутаной не заметно) куска еврейского сукна... Наконец,
решившись более явно продемонстрировать свое смирение, отец вдруг с
отчаянием прыгнул прямо в автоматную пасть.
Этот внезапный прилив храбрости мог стоить ему жизни - один из солдат
отпрянул, вскинув кверху дуло, но отец уже припал к руке старшего по чину
среди тройки мотоциклистов (не знаю уж, как ему удалось разобраться тогда в
немецких знаках различия) и, смиренно целуя ее, захныкал: "Ich in Russe
kranken, nicht Kommuniste, nicht",* описывая уже знакомым мне жестом дугу у
выбритого своего подбородка - впрочем, теперь это означало всего лишь, что
там, "in Wolynien, Polesien", он бежал прямо из петли палача.
______________