"Юрий Буйда. Сумма одиночества" - читать интересную книгу автора

"Не любо - не слушай, а лгать не мешай" (так русский переводчик Осипов
назвал книгу историй барона Мюнхгаузена, увидевшую свет в 1791 году). Все
дело, наверное, лишь в нашей готовности или неготовности пожертвовать
собою ради любви к Другому.



Еще Гомер был убежден в том, что боги посылают людям приключения, чтобы
будущим поэтам было о чем петь. Жизнь обретает смысл и завершенность,
только если она рассказана. История и есть история. В русском языке в
отличие от немецкого и английского нет разницы между Geschihte и Historie,
между story и history. Жизнь есть рассказ. Во всяком случае, в России, где
столетиями слово почиталось как Слово.
- Ладно,- сказал Колька Урблюд, откладывая гармошку.- Теперь моя
очередь. Но сперва налейте для цвету.
- Вчера ты напился и блевал,- строго сказал дед Муханов, не выпуская
изо рта сигарету, набитую грузинским чаем высшего сорта.
- А ты что делал?
- Делал вид, что ты не блюешь.
Колька перевел взгляд на слепца, который машинально застегивал и
расстегивал свою булавку, и заговорил:
- После смерти Сталин стал трактористом в Сибири...




Одиночество с видом на комнату с видом на одиночество Иногда по ночам я
жгу книги из своей библиотеки - развлечение, не приносящее ни радости, ни
хотя бы низменного удовольствия, но в такую ночь, как эта, когда за окном
клубится ледяная морось, оседающая влажными пятнами на грязный асфальт,
нет, в такую ночь я не выйду на улицу, в холодную и ничем не пахнущую
темень. Хотя, быть может, и стоило бы. Мне еще никогда не приходилось
кричать на улице в такую непогодь. В моей коллекции криков нет такой ночи.
Я кричал в подушку, кричал в замызганной, заплеванной рощице, тянущейся
вдоль железнодорожной линии, в яму, которую выкопал в сыром лесу за
Варшавским шоссе, в заброшенном ангаре на пустыре, в обледенелом тамбуре
лязгающей электрички, в горячей ванне, в метро - люди шарахались от меня и
бежали дальше, озираясь кто с ненавистью, кто с завистью,- но такой ночи и
такой улицы в моей коллекции нет. Что ж, пусть она останется мечтой,
сожалением об утраченной возможности, без чего немыслима любая подлинно
ценная коллекция...
Я остаюсь в комнате, курю у окна, жду.
Улица пустынна. Ни людей, ни собак, ни Бога.
В толще дома забулькал лифт. Слышно, как он остановился. Открылись
двери.
Шаги... Но это опять не ко мне.
На столе, рядом с пишущей машинкой,- апельсин. Его давно пора съесть,
не то он сгниет, но я медлю.
Форма моей комнаты, родившаяся в архитектурной мастерской Освенцима, не
иначе, проста, безнравственна, чудовищна: прямоугольник. Четыре на четыре