"Юрий Буйда. Сумма одиночества" - читать интересную книгу автора"Не любо - не слушай, а лгать не мешай" (так русский переводчик Осипов
назвал книгу историй барона Мюнхгаузена, увидевшую свет в 1791 году). Все дело, наверное, лишь в нашей готовности или неготовности пожертвовать собою ради любви к Другому. Еще Гомер был убежден в том, что боги посылают людям приключения, чтобы будущим поэтам было о чем петь. Жизнь обретает смысл и завершенность, только если она рассказана. История и есть история. В русском языке в отличие от немецкого и английского нет разницы между Geschihte и Historie, между story и history. Жизнь есть рассказ. Во всяком случае, в России, где столетиями слово почиталось как Слово. - Ладно,- сказал Колька Урблюд, откладывая гармошку.- Теперь моя очередь. Но сперва налейте для цвету. - Вчера ты напился и блевал,- строго сказал дед Муханов, не выпуская изо рта сигарету, набитую грузинским чаем высшего сорта. - А ты что делал? - Делал вид, что ты не блюешь. Колька перевел взгляд на слепца, который машинально застегивал и расстегивал свою булавку, и заговорил: - После смерти Сталин стал трактористом в Сибири... Одиночество с видом на комнату с видом на одиночество Иногда по ночам я жгу книги из своей библиотеки - развлечение, не приносящее ни радости, ни хотя бы низменного удовольствия, но в такую ночь, как эта, когда за окном клубится ледяная морось, оседающая влажными пятнами на грязный асфальт, нет, в такую ночь я не выйду на улицу, в холодную и ничем не пахнущую темень. Хотя, быть может, и стоило бы. Мне еще никогда не приходилось кричать на улице в такую непогодь. В моей коллекции криков нет такой ночи. Я кричал в подушку, кричал в замызганной, заплеванной рощице, тянущейся вдоль железнодорожной линии, в яму, которую выкопал в сыром лесу за Варшавским шоссе, в заброшенном ангаре на пустыре, в обледенелом тамбуре лязгающей электрички, в горячей ванне, в метро - люди шарахались от меня и бежали дальше, озираясь кто с ненавистью, кто с завистью,- но такой ночи и такой улицы в моей коллекции нет. Что ж, пусть она останется мечтой, сожалением об утраченной возможности, без чего немыслима любая подлинно ценная коллекция... Я остаюсь в комнате, курю у окна, жду. Улица пустынна. Ни людей, ни собак, ни Бога. В толще дома забулькал лифт. Слышно, как он остановился. Открылись двери. Шаги... Но это опять не ко мне. На столе, рядом с пишущей машинкой,- апельсин. Его давно пора съесть, не то он сгниет, но я медлю. Форма моей комнаты, родившаяся в архитектурной мастерской Освенцима, не иначе, проста, безнравственна, чудовищна: прямоугольник. Четыре на четыре |
|
|