"Юрий Буйда. Сумма одиночества" - читать интересную книгу автора

люди? - нет! Меня не будет, а все остальное - будет? Нет, да нет же! Не
будет натертой ботинком пятки? Не будет сохранившихся только в моей памяти
ночей над Стивенсоном?
Влажного холода первого поцелуя? Дрожи при звуках первой строки
лермонтовского "Бородина"? Моей, понимаете? Моя смерть - это все-смерть,
коллапс истории, коллапс Вселенной, которые существуют, пока существую я.
Детский идеализм, конечно же,- ну и к черту! Ведь проще простого с
устало-умудренным видом болтать про метаморфозы, про "все уходит", про
"вечную жизнь в потомстве" - мне-то что до этого, если меня - не будет? Не
хочу в потомстве, хочу сейчас, хочу - всегда. Наверное, такие-то
чувствования и толкают людей к религии, музыке и поэзии, а не к лопуху на
земляном холмике, и пусть лопух правда, что ж, тем хуже для правды.
Незрелость, конечно. Понятно мне было умом - и тогда, что через тридцать
лет, когда укатают этого самого сивку те самые горки, все будет иначе, но
тридцать лет еще прожить надо. И что: отдать - за ночь? Какова царица!
Настасья Филипповна, Грушенька, паучиха, ей-ей. Дрожь прохватывает.




Рекла - и ужас всех объемлет, И страстью вздрогнули сердца...


Ужас и страсть. Желание и отвращение. Или это тот ужас, что охватывает
верующих при явлении божества? Священный ужас. Ведь речь-то - о жертве на
алтарь богов, о высоком служении. Жертвоприношение как попытка достигнуть
непостижимо высокой, божественной гармонии, вмещающей слезы и радость,
примиряющей палача и жертву, беспредельную и мерзкую жестокость и
беспредельное благоволение. Что-то в духе развесело-торжественной
Gaudeamus igitur с ее шоково-патетическим nos habebit gumus (нас поглотит
прах).
Ну да что ж, трое смельчаков уже выступили из ошеломленной толпы.
Свершилось: куплены три ночи, И ложе смерти их зовет.


Близость смерти и любви продемонстрирована предельно ясно и даже сухо,
как в каком-нибудь газетном отчете. Достоевский говорил, что философия
есть высший градус поэзии. Пушкин утверждает двумя строками: поэзия и
философия суть одно целое.
И первый - Флавий, воин смелый, В дружинах римских поседелый; Снести не
мог он от жены Высокомерного презренья; Он принял вызов наслажденья, Как
принимал во дни войны Он вызов дерзкого сраженья.
Образ банальный (что подчеркивается и набором банальных эпитетов,-
разве что "вызов наслажденья" стоит особняком), ясный, психологически
завершенный.
Скорее даже символ, неотличимый от других, таких же, не имеющих
индивидуальной тайны, а ведь именно обладание тайной отличает человека от
животных. Молодая жена (ровня тут никак не укладывается), презрение к
вышедшему в тираж вояке, вряд ли утонченному, вряд ли знатному, вряд ли
умному - ну, разве что не бедному. Надоело ему лаяться с капризной бабой,