"Юрий Буйда. Город Палачей" - читать интересную книгу автора

обращая внимания. Сегодня Вагиф, владелец половины нефтяных скважин России,
бережно хранит эту скамеечку в бронированном сейфе, а когда ему нужно
принять особенно важное решение, усаживается на нее, глядя в угол и ни на
кого не обращая внимания, после чего предпринимает шаги, повергающие
конкурентов в шок. Известнейший политик без трех с половиной минут премьер -
до сих пор благодарен Боху за то, что тот научил его писать ржавым гвоздем
на стекле, чтобы унять горячку мыслей и выносить на суд публики только
готовые формулы - всегда точные, ясные и сжатые.
Раз в неделю Бох и Цыпа, работавшие в разных местах, обязательно
встречались на Пушкинской площади: ведь если Петербург - это Проспект, то
Москва, несомненно, - Площадь, но только не бесчеловечная
парадно-кладбищенская Красная, а бестолковая, но человеческая Пушкинская.
Да и куда пойти человеку, если ему некуда пойти? Сюда, на перекресток
Тверской улицы и Страстного бульвара, в моросящую тьму площадного вечера,
сгущающегося в медный памятник, к которому бессмысленно льнут тени и люди,
где никому нет дела до твоих душевных тягот и физической недужной слабости,
мелко бьющейся зябкой мокрой птицей в тесноте грудной клетки, слева, где
сердце, тоскливая ноющая немощь которого не видна глазу, не слышна уху и
невнятна другим сердцам, и потому боль, наполняющая грудь и горло толченым
стеклом, стихает, отступая перед разливом всеобщего безразличия, никнет и
постепенно растворяется в едва ощутимой осенней горечи алкоголя и палого
листа...
Эта площадь напоминала ему Город Палачей - прежде всего, конечно,
Трансформатором. Когда-то это был памятник Сталину. Бронзовый, разумеется.
Когда приказали его убрать, народ в одну ночь переодел Генералиссимуса и
немножко переделал. На голову насадили пушкинский цилиндр. Лицо украсили
бакенбардами, усы спилили. В одну руку всунули тросточку. Шинель - с нею
было больше всего мороки - к утру при помощи автогена все же превратили в
крылатку. Голову отрезали и приварили под углом, чтобы смотрел не вдаль, а
вниз, как у Опекушина, взирая одновременно как бы вдаль и как бы вниз, как
на проносимого мимо покойника в открытом гробу. Только с сапогами ничего не
успели сделать. Начальство глянуло, ахнуло, всплакнуло и рассмеялось.
Махнули рукой: шут с ним, был Сталин - стал Пушкин. Прозвали его
Трансформатором. Кто-то сказал: "Ну, а чем они отличаются? Сапоги и Пушкин
носил, зато Сталин знал, что такое трансформатор. Вот и вся разница".
Дмитрий Генрихович всегда приходил на полчаса-час раньше условленного
срока, чтобы в полном одиночестве избыть накопившиеся за неделю отчаяние,
боль и грусть. Он устраивался на скамейке в тени, закуривал и замирал в
тупом оцепенении, всякий раз вспоминая рассказанную Гаваной историю об их
предке, бежавшем из Голландии 1569 года от Рождества Христа в будущее - на
Русь 7077 года от сотворения мира, бежавшем, чтобы спасти от инквизиции свою
крылатую красавицу-жену, жившую в клетке на жердочке, дочь ведьмы. Ради
спасения любимой он выпустил из подвала своего дома крыс-людоедов,
уничтоживших половину Голландии, - и иногда его потомку казалось, что он
слышит вопль последнего брабантского звонаря, который, спасаясь от
длиннохвостых чудовищ, взобрался по веревке набатного колокола на
головокружительную высоту, где его тело и душу поделили ангелы и крысы, и
тонкий звон из прошлого плыл над Москвой, над Пушкинской площадью, заглушая
все голоса будущего...
Ему вспоминалось древнее пророчество Симеона Владимирского: "Не бысть