"Михаил Булгаков. Рассказы, очерки, фельетоны (1925-1927гг)" - читать интересную книгу автора

и в ней я писал фельетоны...
В один прекрасный день ввалился наш знаменитый Июль, помощник редактора
(его звали Юлий, а прозвали Июль), симпатичный человек, но фанатик, и
заявил:
- Михаил, уж не ты ли пишешь фельетоны в "Сочельнике"?
Я побледнел, решил, что пришел мой конец. "Сочельник" пользовался
единодушным повальным презрением у всех на свете. Но, оказывается, Июль
хотел, чтобы я писал такие же хорошие фельетоны, как и в "Сочельнике".
И тут произошел договор. Меня переводили на жалованье повыше того, чем
у обработчика, а я за это обязывался написать восемь небольших фельетонов в
месяц. Так дело и пошло.
Открою здесь еще один секрет: сочинение фельетона строк в семьдесят
пять - сто занимало у меня, включая сюда и курение, и посвистывание, от
восемнадцати до двадцати двух минут. Переписка его на машинке, включая сюда
и хихиканье с машинисткой, - восемь минут. Словом, в полчаса все
заканчивалось. Я подписывал фельетон или каким-нибудь глупым псевдонимом,
или иногда зачем-то своей фамилией и нес его или к Июлю, или к другому
помощнику редактора, который носил редко встречающуюся фамилию Навзикат.
Этот Навзикат был истинной чумой моей в течение лет трех. Выяснился
Навзикат к концу третьих суток. Во-первых, он был неумен. Во-вторых, груб.
В-третьих, заносчив. В газетном деле ничего не понимал. Так что почему его
назначили на столь ответственный пост, недоумеваю.
Навзикат начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем
какой-нибудь преступной мысли. Убедившись, что явного вреда нет, он начинал
давать советы и исправлять фельетон.
В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его
пепельницей по голове.
Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку: "В
набор", и день для меня заканчивался. Далее весь свой мозг я направлял на
одну идею, как сбежать. Дело в том, что Июль лелеял такую схему в голове:
все сотрудники, в том числе и фельетонисты, приходят минута в минуту утром и
сидят до самого конца в редакции, стараясь дать государству как можно более.
При малейших уклонениях от этого честный Июль начинал худеть и истощаться.
Я же лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату,
которую я ненавидел всею душой, но где лежала груда листов. По сути дела,
мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой
времени. Я, зеленея от скуки, начинал таскаться из отдела в отдел, болтать с
сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до отупения.
Наконец, убив часа два, я исчезал. Таким образом, мой друг, я зажил
тройной жизнью. Одна в газете. День. Льет дождь. Скучно. Навзикат. Июль.
Уходишь, в голове гудит и пусто.
Вторая жизнь. Днем после газеты я плелся в московское отделение
редакции "Сочельника". Эта вторая жизнь мне нравилась больше первой.
Нужно вам сказать, что, живя второю жизнью, я сочинил нечто листа на
четыре приблизительно печатных. Повесть? Да нет, это была не повесть, а так,
что-то такое вроде мемуаров.
Отрывок из этого произведения искусства мне удалось напечатать в
литературном приложении к "Сочельнику". Второй отрывок мне весьма удачно
пришлось продать одному владельцу частного гастрономического магазина. Он
пылал страстью к литературе и для того, чтобы иметь возможность напечатать