"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Последний римский трибун " - читать интересную книгу автора

своего замка или для своей хижины. Такое оскорбление было хуже опустошений
Готов, на которых позднейшие века охотно сваливали все дурное; оно едва ли
не сильнее других, более тяжких, злоупотреблений возбуждало классическое
негодование Петрарки и заставляло его сочувствовать Риенцо в его надеждах на
восстановление Рима. Еще и теперь можно видеть церкви того или даже более
раннего времени, церкви самой безобразной архитектуры, построенные на тех
местах и из того мрамора, которые освятили собой имена Венеры, Юпитера и
Минервы. Дворец князя Орсини, дука Гравинского, до сих пор возвышается над
грациозными (еще видными) арками театра Марцелла, бывшего тогда крепостью
Савелли.
Когда Адриан проходил двор, на его пути стояла тяжелая повозка,
нагруженная большими плитами мрамора, взятыми из неисчерпанного еще
источника золотого дома Нерона. Этот мрамор предназначался для постройки
новой башни, которой Стефан Колонна хотел еще более укрепить безвкусное и
безобразное здание, где этот старый вельможа поддерживал свои права на
оскорбление законов.
Друг Петрарки и питомец Риенцо глубоко вздохнул, когда проходил мимо
этой повозки недавнего грабительства и когда столб из граненого алебастра
соскользнул с нее и упал с громким стуком на мостовую. Внизу лестницы
столпилось около дюжины бандитов старого Колонны; они играли в кости на
древней гробнице; ясная и резкая надпись на которой, так непохожая на
аляповатые буквы последних времен империи, указывала на памятник самых
цветущих лет Рима. Опрокинутая вверх, она служила столом для этих диких
чужеземцев и была покрыта кусками мяса и посудой с вином. Бандиты едва
пошевелились, едва подняли глаза, когда молодой патриций проходил мимо. Их
грубые проклятия и громкие восклицания, произносимые на северном patois,
неприятно звучали в его ушах, когда он медленными шагами подымался по
высокой и неопрятной лестнице. Адриан вошел в обширную переднюю комнату,
которая наполовину была заполнена наемниками высшего разряда. Пять или шесть
пажей, собравшихся около узкого и углубленного окна, спорили о важных
материях волокитства и интриги; трое мелких начальников низшей толпы, в
латах, положив возле себя мечи и каски, сидели чванно и безмолвно за столом
среди комнаты. Их можно было бы принять за автоматов, если бы они по
временам не подымали к своим усатым губам кубков, предаваясь затем с
самодовольным ворчанием вновь своим размышлениям. Поразителен был контраст
их северной флегмы с живостью толпы итальянских подданных, которые
беспокойно ходили взад и вперед, громко разговаривая между собой, со всеми
возможными жестами и с изменчивостью физиономии, свойственным южным жителям.
Появление Адриана среди этой смешанной толпы произвело всеобщее волнение.
Бандитские капитаны машинально кивнули головами, пажи поклонились, любуясь
его пером и обувью; клиенты и просители столпились вокруг него каждый с
особой просьбой о ходатайстве перед его могущественным родственником.
Адриану потребовалось немало обычной светскости и ловкости, чтобы отделаться
от них. С трудом наконец он добрался до низкой и узкой двери, где стоял
высокий слуга, который допускал или не допускал посетителей, смотря по своим
выгодам или капризам.
- Барон принимает? - спросил Адриан.
- Нет, монсиньор: у него один иностранный господин; но вы, конечно,
можете войти.
- Да, ты можешь впустить меня. Я хочу узнать о его здоровье.