"Якоб Бургиу. За тридевять земель..." - читать интересную книгу автора

поручениями. Оставь его, пусть отдышится, придет в себя. Может, он нам еще
что-нибудь почитает... - Тут он обернулся ко мне. - Ты подумай, пока я за
вином схожу. Хорошенько подумай и попробуй еще разок. Смотри не говори
потом, будто я тебе ставил палки в колеса и не дал развернуться во всей
красе. Не плачь, что я бил в барабан, и потому ты не поймал зайца. Глотай,
сколько можешь заглотнуть, раз уж дошла о тебе слава до самого Кишинева и
счастье на дом явилось... бесплатно... - Разделавшись со мной, он напустился
на родичей: - А вы, дорогие мои, чего ждете? Спешите на помощь! Бегите!
Толкайте его в гору, а то ненароком скатится в канаву и не выйдет из него
ничего путного... Ну! Говорите, делайте что-нибудь! Пойте! Пойте вместо
него! Пойте, как пели тогда в моем доме!... Начинай, Захария! Подставь плечо
там, где тяжко! А вы, мама, прикройте внучка подолом, чтобы люди не видели
нашего позора!... Ты, Костаке, что воды в рот набрал? Беги, дерни за
колокольчик на калитке, пожелай племянничку счастливого пути на сцену.
Слышишь? Колокольчик плачет. Он плачет с тех пор, как ты его здесь повесил.
И душа моя плачет с ним... Кровью исходит, потому что нет у меня родных, не
было и вряд ли будут! Вряд ли!...
Отец тяжело вздохнул, а потом заговорил снова, страдальчески
всхлипывая:
- Вроде вышли мы все из одной печи, ели из одной миски, пели одни
песни, в одном законе росли. А теперь? Теперь мы чужие. Чужие у нас мысли,
чужие беды, чужая вера. Каждый свою птицу за хвост норовит ухватить. Да, не
видим и не слышим друг друга. Не слышим старшего брата, землю, нашу
кормилицу, не слышим. Задрали носы в небо и, сами того не желая, сами того
не понимая, убиваем смехом, как бичом, все живое, что ни попадется нам на
пути. И мысль убиваем, великую чистую мысль, завещанную предками, мысль о
том, что это от нас, от плугарей, от хлеба нашего насущного берет начало
любой свет на этом свете... Бесу мы предались, братья! Родную кровь в грязь
затопчем, лишь бы не открывала нам глаза, не обращала лицом к борозде, не
показывала нам наши корни, не сводила душу с душой!...
Что бы ни делал отец, он и работе, и речам отдается весь, без остатка.
Это в нем говорит род Чубарэ, род плугарей. И даже словом он пашет глубоко.
Высказывает то, что у него болит. И если ошибается, то ошибается от души.
Окажись над ним какой-нибудь сказочный император, тут же пришлось бы
выбирать одно из двух! либо рубить отцу голову, либо сделать его министром,
чтобы замолчал.
Но и смех - это часто смех сквозь слезы. Отныне отец сам - и бог, и
царь, и император, и я могу хоть головой об стенку биться, хоть поклоны
класть ему с утра до ночи, все равно луну зубами не ухватишь, все равно отец
не смилостивится надо мной, не откроет ворота, на сдвинет холм...
Много дней после истории с Обороком не мог я найти покоя. Порой мне
становилось до слез жаль себя, потому что отец привязал меня к себе
невидимой нитью, а дед не дожил до того, чтобы эту нить оборвать.
Иногда я сам себе удивлялся. Как вышло, что я не смог прочесть толком
несколько стихотворений, спеть несколько песен? Как вышло, что я, столько
раз выступавший на людях, смело глядевший им в глаза, не сумел взять себя в
руки и разрубить завязанный отцом узелок? Если бы я тогда не смешался, если
бы посмел высказать свою правду, все село поняло бы, наверно, что за человек
мой отец, да и сам Оборок запел бы по-другому. Ведь тогда, вначале, когда
родичи облепили его со всех сторон, как мухи, он едва не принял мою сторону,