"Богатая белая стерва" - читать интересную книгу автора (Романовский Владимир Дмитриевич)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЮДЖИНА

Старый холостяк Роберт Кинг не держал домашних животных, и квартира его на Верхнем Вест Сайде содержалась в идеальной чистоте. Наличествовали предметы, которые люмпен-демократ посчитал бы невозможно снобистскими — красного дерева письменный стол, большой портативный бар, книжные полки с томами в кожаных переплетах, стереоустановка со старомодным, в идеальном состоянии, долгоиграющим проигрывателем. В добавление к этому был гардероб Роберта — выставка модной одежды и обуви, а не гардероб.

Инспектор Кинг принял душ, надел удобные мягкие брюки, и критически осмотрел шеренгу пар обуви. Он выбрал итальянскую пару, которую обычно надевал, когда знал, что, возможно, придется уродовать людей в целях самозащиты. Ботинки эти, весьма элегантные, мягкие, тем не менее сидели на ногах плотно. Будто в сникерях ходишь. Он подумал, не взять ли пушку и бляху, но, прикинув ситуацию, решил, что лучше не надо.

Инспектор Кинг, а теперь просто Роб Кинг, невозможный франт несмотря на фонарик на батарейках в кармане пиджака и полиэтиленовый мешок, содержащий украденные из архивов улики, вышел из дома и набрал номер на сотовом телефоне.

— Хеллоу, — сказал сварливый, но не неприятный, женский голос на другом конце линии.

— Лиллиан? Это Роб.

— Добрый вечер, Инспектор.

— Погуляем вместе? Я плачу.

— Не говори, я сейчас сама догадаюсь. Ужин при свечах?

— Конечно.

— Врешь.

— У меня сегодня день рождения.

— Врешь.

— Я в депрессии.

— Нагло врешь.

— Пожалуйста выйди на угол Семьдесят Второй и Амстердам через десять минут.

— Через пятьдесят лет, поганый расист.

— Пятнадцать минут. Пожалуйста.

Она вышла через двадцать.

Да, она была настоящая женщина. Ни ее короткие каштановые волосы, ни вульгарная косметика, ни джинсы со сникерями и свитер, ни ее не очень красивая осанка не могли скрыть, что она прирожденная жена и мать, пока что не нашедшая себе мужа. Родившаяся и выросшая на Среднем Западе, она провела бульшую часть своей жизни в Нью-Йорке потому, что сперва это показалось ей неплохой идеей, а впоследствии превратилось в слегка раздражающую привычку.

Они шли молча некоторое время, привлекая временами внимание прохожих — высокий, стройный, симпатичный негр и чуть приземистая, благодушная почти-матрона.

— Сестра звонила вчера вечером, — сказала Лиллиан.

Я, Роб, хочу выйти за тебя замуж, хотела она сказать, но если ты не желаешь иметь со мной ничего общего, я просто уеду обратно в городок, где родилась и, будучи бездетной и умеющей хорошо готовить (ничего особенного, заметь, просто добрый холестерол с переваренными овощами вместо гарнира), найду себе кого-нибудь с кем я буду, конечно же, невыносимо скучать, но, наверное, счастья будет больше, чем сейчас.

— И как она? — спросил он.

— Кто?

— Твоя сестра.

— А. Ничего, я думаю.

Они повернули в переулок. Квартал был пуст. Здание, бывший особняк, у которого они остановились, было темное. Белые ионические колонны и декоративное мраморное крыльцо, ведущее к главному входу выглядели нереальными и не обнадеживали.

Бездомный кот поразглядывал подозрительно икры Лиллиан до того как скользнуть под Бентли, припаркованный у тротуара.

— Не обнадеживает, — заметила Лиллиан. — Нереальное какое-то здание.

— Нет, просто смотрит с укором, — объяснил Роб, отключая систему сигнализации и открывая дверь.

— Да? — спросила Лиллиан, предчувствуя недоброе.

— Свет, — сказал он, вынимая фонарик.

Он пропустил ее внутрь и запер дверь.

— Страшненько-то как, — сказала она.

Он посветил фонариком. Обнаружился огромный холл с мраморной лестницей.

— Сюда, — сказал он. — Осторожно.

Они обогнули лестницу, пересекли холл, и вошли в большую комнату с архивными шкафами по периметру.

— Раньше здесь была библиотека, — объяснил Роб. — Посмотри на камин. И на потолок.

— О, Роб. Зачем ты мне все это купил. Я не могу позволить себе принять такую жертву, ты, наверное, всю свою зарплату заложил на следующие десять лет, только чтобы заплатить первый взнос.

— А, да, — сказал он. — Забыл тебе сказать. Мы не шутить сюда пришли, Лиллиан.

— Конечно нет, — сказала она. — Я знаю, зачем мы здесь, и мне это не нравится.

— Мне тоже не нравится.

— Я не люблю, когда меня используют.

— А я не люблю, когда надо мной смеются.

Роб положил фонарик на массивный дубовый стол в центре комнаты.

— Садись, — сказал он.

— Не хочу.

— Пожалуйста.

Они сели в удобные антикварные кресла.

— Здесь когда-то убили человека, — объявил Роб.

— Я догадалась. Двоих человек.

— Двоих?

Роб подумал. Затем:

— Да, конечно! — сказал он. — Второе убийство произошло после того, как особняк перекупили, и сюда въехала компания. Велосипедный курьер застрелил секретаршу, за то, что она спала со своим боссом, а не с ним. Совершенно не важно. Пусть полиция разбирается.

— Неприятно здесь как!

— Мне нужна твоя помощь.

— Пошел ты на [непеч. ], Роб.

Роб помолчал. В сумерках на лицо Лиллиан интересно было смотреть. Резкость и паранойя, характерные для жителей Нью-Йорка, ушли, сменившись бесхитростным упорством фронтьерного типа. И все-таки волосы ей нужно носить длиннее.

— Лиллиан, послушай. Мы после этого пойдем в замечательное место.

— Еще лучше, чем это? Я сгораю от нетерпения.

Он чуть не сказал — а что, здесь неплохо, если у тебя есть вкус к таким… — но вовремя остановился. Как большинству девушек фронтьера, благородная архитектура была Лиллиан не нужна.

— Ну, хорошо. Стало быть, есть дело, — сказала она. — Давай работать.

— Нет, неправильно, — сказал он твердо. — Это очень, очень личное. Делом это перестало быть много лет назад.

Ей захотелось заплакать.

— Хорошо, — сказала она. — Как давно…

— Десять лет. И два месяца.

— Давно.

— Да.

Она закусила губу и некоторое время смотрела в потолок. Взяв себя в руки, она сказала:

— Сарай этот, небось, ремонтировали тысячу раз с тех пор.

— Дважды.

— Две дюжины людей бывают здесь каждый день. Сидят, болтают, рыгают, пердят, и опять болтают. Приносят сюда жратву. Даже сейчас здесь пахнет китайской едой. И пылища от кожных клеток и бумаги. Ты что, ненормальный, Роб? Не соображаешь?

— Хватаюсь за соломинки, — признался он. — Дело в том, что я знаю, кто убийца.

— Знаешь?

— Да. И он не японец.

— Что?

— Не обращай внимания. Личная шутка. Так или иначе, я его знаю.

— Тогда что мы здесь делаем?

— Мне нужны улики. Не такие улики, которые на суде предъявляют, но улики, которые позволят мне лично встать перед преступником и сказать — слушай, мистер, ты убийца, и я это знаю.

Она фыркнула презрительно.

— Мачо.

— Пожалуйста, Лиллиан, — сказал он. — Попробуй.

Она смотрела в пространство. Роб тактично отвернулся.

— Хорошо, — сказала она наконец. — У тебя есть что-нибудь?

— Его? Есть.

Он вынул полиэтиленовый мешок, а из него носовой платок.

— Ого, — сказала она, беря у него платок. — Стало быть, мы имеем дело с теми, кто не верит в бумажные платки. Он что, природу любит?

— Нет. Он надменный подонок, который думает, что законы не для него писаны. В этом он прав, но это несущественно.

Она положила платок на стол, глубоко вдохнула, и закрыла глаза.

— Ничего, — сказала она.

— Да. Ладно, — сказал он, сдаваясь.

Он думал, что провал принесет облегчение. Не принес.

— Что-то, — сказала она.

— Что именно? — спросил он быстро и тихо.

— Нет, ничего. А, да. Цементная стена.

— Деловой район?

— Решетка на окне. Тюрьма. Карты. Играют в карты.

— Это курьер, — понял Роб.

Роб видел то, что происходило, много раз — психовзгяд, по просьбе, вид глазами преступника, и до сих пор не перестал удивляться. К несчастью, глаза, которыми Лиллиан смотрела сейчас на мир, принадлежали не тому, кому нужно.

— Сейчас будут драться, — сказала Лиллиан.

— Ладно, все, — сказал Роб. — Не важно.

Она открыла глаза.

— А другого точно не можешь вычислить?

— Не знаю, — сказала она. — Ты уверен? Именно в этом месте все произошло?

— Вот в этой самой комнате.

— А судебные следователи?

— Были, конечно.

— Жертва была — твой друг?

— Нет. То есть, типа, да. Друг моего отца.

Ну, хорошо, Уайтфилд, подумал Роб. Черт с тобой. Усомнимся. Может, это не ты убил. Хотя я точно знаю, что ты. Наслаждайся жизнью, свинья.

— Трудно, — сказала Лиллиан почти извиняющимся тоном, — когда оба убийства происходят в одном и том же месте, и оба убийцы мужчины. Если бы один из них был женщиной, был бы шанс.

Десять лет — это большой срок, даже если ты очень злопамятен. Старая ярость не кипела в нем — превратилась в полусонную злость. Что ж, переключим скорости. Почему нет? Медленно, осторожно мысли Роберта приняли в себя новую идею и позволили ей развиться в несколько весьма любопытных возможностей. Он несколько раз приходил к этой идее в прошлом, но сразу отметал ее как абсурдную, или слишком романтическую. Не говоря уже о том, что думая в этом направлении, он отвлекся бы от главного.

Невозможно. Трудно поверить. Немыслимо. У Кассандры Уолш было стальное алиби. Она была в тот день в Бостоне. На встрече с бывшими одноклассниками. Сто свидетелей.

А впрочем — самые явные улики становятся не очень явными, если новые идеи дополняют общий план. Блок ушел из памяти, понял Роб. Если я позволил своей злости управлять мною все эти годы, то чем я лучше Уайтфилда?

Насколько правомочны свидетельства бывших одноклассников? Многие наверняка были пьяные в дым, начнем с этого. Приставали друг к другу, ржали, как гиены. Другие могли честно ошибиться — думали, что видели Кассандру Уолш на вечеринке, а на самом деле нет. И нескольким можно было, разумеется, заплатить, чтоб молчали.

— Лиллиан, — сказал он. — Сделай одолжение, вспомни, как пахнет Электра.

— Электра? Парфьюм? Электра… Ах да. Дорогой, зараза. Хорошо. Помню. Теперь что?

— Теперь сконцентрируйся. Ищем женщину. Предположим, что убила женщина.

— Женщина. Хорошо.

Она закатила глаза, чтобы показать, что возмущена все продолжающимся мучением, а затем закрыла их.

— Электра? — переспросила она.

— Да. А что?

— Просто хочу быть уверенной.

Долгое время они молчали. Роб пригляделся. На лбу Лиллиан выступили капли пота.

— Что-то, — сказала она наконец.

— Ого, — добавила она удивленным тоном.

— Что видишь? — спросил он.

— Комната… большой пригородный дом. Смотрю сквозь дверь на террасу. Поблизости есть дорога. Опознавательных знаков нет. Комната. Кровать. Мужчина. Что-то говорит.

— Как он выглядит?

— Молодой. Черный. Симпатичный.

— Вроде меня, что ли? — прокомментировал он механически, и сразу обругал себя за неуместный нервный юмор.

Она хихикнула.

— Показывает язык. Издевается. Действительно симпатичный. Потолок. Опять он. Мужчина. Ближе. Очень близко.

Остальное смазалось.

Роб вытащил сотовый телефон.

— Билл? Я тебя разбудил? Извини. Одевайся. Почисти зубы, будь хорошим мальчиком. Мне нужны адрес, имя, фамилия, и, если можно, фотография теперешнего любовника Кассандры Уолш, кто бы он ни был. Нет, ждать нельзя. А мне наплевать. Позвони мне сразу, как что-то узнаешь. Дело не должно занять больше двух часов.

Молчаливое, надменное величие больших зданий вдоль Бродвея, сразу к северу от Верди Сквера, всегда производило на Роба впечатление. Они с Лиллиан совершили долгую прогулку. Временами Роб умолкал, чтобы внимательное рассмотреть архитектурную экстравагантность прошлого, и Лиллиан молчала вежливо, зная об этой его слабости. А так — они трепались свободно, обсуждая политику и астрономию — две вещи, к которым Лиллиан иногда проявляла почему-то страстный интерес. В конце концов они остановили такси и направились в Даунтаун, и вскоре прибыли к тому заведению, которое Роб ей обещал — оно называлось Корабль Бенни.

По мнению хозяина заведения, оно было стилизовано под богемный притон прошлых лет. На самом деле в нем не было ничего богемного, или даже ретро-богемного. Потолки были высокие, стойка бара длинная, алкоголя много, освещение мягкое, официанты проворные, еда средней степени пресности, цены высокие, пианист неплохой. Бетховен и Джордж Бернард Шоу, нарисованные акрилом на стенах, презрительно смотрели друг на друга. Причина, по которой заведение пользовалось популярностью, была проста — сюда часто заходили голливудские знаменитости.

В момент, когда Роб назвал метрдотелю свое имя и упомянул, что есть резервация, сам Микеланджело бди Мальта, тощий, нескладный, кренящийся вправо, прошел мимо, пьяно ища туалет. И сразу после того, как они сели за столик и официант подошел, чтобы спросить, будут они пить, или чего, Лиллиан углядела пораженно — Беатрис Стрейткрунер в дальнем углу.

Лиллиан обожала знаменитостей. Раскрыв широко глаза, восхищенная и притихшая, она все таращилась на разных известных людей, и при каждом узнавании у нее перехватывало дыхание. Публичные эти персоны тихо беседовали, мирно поедали свои заказы, пили, и вежливо смеялись. Роба реакция Лиллиан забавляла.

Многие знаменитости, будучи людьми простыми, родившимися в простых местах, сами поражались знаменитостям вокруг. Восхищенные тихие вскрики звучали повсюду.

Большинство женщин одето было в тряпки, вид которых стоил бы среднестатистической работающей девушке ее места в конторе, если бы она осмелилась что-то подобное надеть. Женщины, носящие такие тряпки, гордились тем, что им было это позволено. Мужчины одеты были в мягкие, удобные брюки и пиджаки — одежда, которую Роб сам предпочитал любой другой.

А в общем демимонд не очень изменился с тех пор, как его абсорбировала индустрия развлечений, разве что в его сегодняшнем виде он не вдохновил бы ни Лотрека, ни Легара. Но…

Роберт подумал, что идея интересная. Нет, не идея — а так, пока что просто чувство.

Ход его мыслей был прерван появлением Живой Легенды. Лиллиан открыла рот и едва сдержалась, чтобы не замычать. Роб взял ее руку в свою, на всякий случай. Многие другие мужчины вокруг, заметил он, сделали тоже самое.

Метрдотель провел Живую Легенду к столику в углу. Оба страдали от невыносимой головной боли — первый из-за того, что говорил со своей бывшей женой два часа назад, второй из-за безостановочного смешивания текилы и бренди прошлой ночью.

— Простите, сэр. Вас зовут Луис Ойлпейпер, не так ли?

— Да, — ответил Роберт. — Присаживайтесь.

Лиллиан наклонила голову, оглядывая пришедшего, нахмурилась и посмотрела на Роберта. Он подмигнул ей.

Пришедший был молодой негр, худой, нескладный, с большими невинными глазами.

— Я продюсер фильмов, — объяснил он. — Есть дело. Мы сейчас работаем над созданием пакета. Понимаете? Это просто фантастика. Фантастика, сэр. Я вот подумал — а что если я уговорю вас написать саундтрак. Для нас. Не пожалеете, сэр.

— Зовите меня просто Луис, — вполголоса заговорщически попросил Роберт.

Лиллиан закусила губу, чтобы не засмеяться.

— О, да? Хорошо, — продолжал молодой человек. — Это будет самое великое дело в истории, сэр… то есть Луис. Поверьте. Мы уже договорились с Ларри Геймфрай, он будет играть главную роль, мы заручились его поддержкой. Он хотел бы режиссировать тоже, если мы не уговорим Фьюза Чайну. Наши люди уже вошли с ним в контакт.

— А о чем фильм? — спросил Роберт, бросая взгляд на настоящего Луиса Ойлпейпера, бородатого, в очках белого мужчину, занятого поглощением филе миньон в двух столах от них.

— Дело такое, что сценарий еще не совсем готов, — признался продюсер. — Но будет здорово, уверяю вас, Луис. Все, что нам нужно — блистательный черный композитор.

Сотовый телефон Роберта зазвонил у него в кармане.

— Извините, одну минуту, — сказал Роберт. — Да?

— Достал я вам информацию, босс, — сказал недовольным тоном Билл.

— Я слушаю.

— н КЧАНБМХЙЕ йЮЯЯЮМДПШ сНКЬ.

— дЮ, Ъ ОНЛМЧ. дЮКЭЬЕ.

— Молодой черный парень, живет в Ист Вилледже. Водил в свое время такси. Играет на рояле в нескольких барах. Адрес нужен?

— И имя тоже, если тебя не затруднит.

— Юджин Вилье. А адрес…

Роберт запомнил адрес.

— Хорошо работаешь, Билл. Спасибо. Можешь идти домой и досыпать. Можешь взять выходной завтра.

— У меня неоконченное…

— Да, хорошо. Сладких тебе снов, Билл.

Роб выключил телефон.

— Это Лиллиан, — объяснил он молодому черному продюсеру. — Она мой менеджер. Она выяснит с тобой все остальные вопросы. Мне твой проект нравится. Получим удовольствие от работы. Лиллиан, я вернусь через десять минут. Запиши его координаты, пожалуйста, и никуда не уходи.

— А куда это ты собрался? — спросила она подозрительно.

— На меня нашло вдохновение. Мне нужно закончить второй акт оперы, которую я пишу. Не будь груба с продюсером. Как тебя зовут, сынок?

— Анди.

— Не будь груба с Анди, Лиллиан. На его стороне Фьюз Чайна и Ларри Геймфрай.

Квартира Юджина Вилье находилась в двух кварталах от заведения. Портье не было. Замок на парадном входе был декоративный. Роберт нашел квартиру и надавил кнопку звонка. Эта мера предосторожности была лишней — он чувствовал, что внутри никого нет.

Он быстро открыл замок, зажег фонарик, и осторожно прикрыл дверь.

Он не знал точно, что он должен здесь обнаружить. Может, фото Кассандры Уолш, доказывающее, что человек, которого видела Лиллиан… во время сеанса… был тот же, что и человек, здесь проживающий, и что глаза, сквозь которые его видела Лиллиан, принадлежали Кассандре. Он действовал, движимый импульсом. Делать подробный обыск не было времени, да и ордера не было. Он заметил компьютер, хотел уже было его включить, но передумал. Он посветил фонариком на книжные полки в гостиной. Времени анализировать названия тоже не было. Он осмотрел одну из двух спален, чьи стены были полностью оклеены вырезками из журналов, изображающими разных популярных музыкантов и актеров, включая Ларри Геймфрайя и Фьюза Чайну. Любовник Кассандры Уолш? Вряд ли. Он зашел во вторую спальню. Ага, это уже похоже на дело. Много звуковоспроизводящей аппаратуры и пианино. Обычное. Роберт поднял крышку и провел пальцами по клавишам. Пыли нет. На пианино играли, оно не было просто мебелью. Сверху лежали папки, и, открыв одну из них наугад, Роберт обнаружил нотные записи, сделанные черными чернилами от руки. Кто-то здесь сочиняет музыку. Черный композитор, как сказал тот вульгарный дурак. Роберт перевернул страницу, зажал фонарик между плечом и щекой. Ого. Парень действительно был композитор. Он взял другую папку. И еще одну. Еще интереснее. В следующей папке на титульном листе написано было «Посвящается Санди». Для суда это не подходит, но надпись убедила Роберта, что парень был действительно любовник Кассандры. Роберт попытался разобрать основную тему, напевая медленно. Не вышло. Он попробовал еще раз. Нет, не получается. Он не помнил, когда последний раз читал нотную грамоту. Он попытался напеть мелодию еще раз — и вдруг прошел первые восемь тактов. Он намычал их снова — ему показалось, что это — первая часть простой, хрупкой, невозможно красивой мелодии. Ну, может просто показалось. Как бы проверить впечатление? Роберт закрыл крышку, положил на нее открытую папку, вынул из кармана портсигар, и надавил кнопку. Из портсигара выскочил объектив. Роберт сфотографировал страницу, затем вторую и третью. Вскоре вся соната была запечатлена в цифровой памяти.

К тому времени, когда он возвратился в ресторан, продюсер уже ушел. Тревога Лиллиан исчезла, когда Роберт сел на свой стул и подмигнул ей.

— Двенадцать минут, — сказала она. — Две минуты лишних.

— Сожалею, — сказал он. — Ну так что, взяла ты у парня координаты?

— Да.

— А контракт он тебе показал?

— О да. Весьма солидный, и выгодный. Кстати, аванс тебе не заплатят. Но зато проценты потом большие. Где это ты был?

— Да так, выскочил купить билеты.

— Какие билеты?

— Мы с тобой идем в эту субботу в оперу. Тебе нравится «Аида»? Одна из лучших вещей Верди. Действие происходит в Египте, в тени пирамид. И очень много межрасового [непеч.].

Хотя цифры не увлекают меня так, как увлекали раньше, все-таки я вспомнил, когда проснулся тем утром, что сегодня мне исполняется двадцать пять. Не один я это, оказывается, вспомнил. На автоответчике наличествовали — пьяное сообщение от Джульена, трезвое от мамы. Джульен оставил свое в четыре-ноль-семь утра, а мама, которая вечно рано встает, через два часа после него. Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Я потопал в ванную. Зеркальное изображение Юджина Вилье на дверце туалетного шкафчика мне не понравилось. Опухшая морда, глаза смотрят зло. Я зачерпнул пригоршню воды и плеснул на изображение. Ручейки побежали по стеклу. Изображение не улучшилось. Тогда я собрался с духом и плеснул воды себе на лицо. Было приятно, но визуальный аспект остался неизмененным.

Зазвонил телефон. Я как раз раздумывал, какие нужно внести коррективы в четвертую часть моей Первой Симфонии.

Да?

Джин?

Санди!

С днем рождения.

О. Не знал, что ты знаешь.

Ну?

Что ну?

Не кажется ли тебе, что нужно что-то сказать?

Например?

Для начала — спасибо.

Да, конечно. Спасибо, Санди. Спасибо… Спасибо.

Симфонию закончил?

А?

Ты уже целый месяц говоришь об этой симфонии. И ни о чем другом. Даже во сне. Ну, что, закончил?

Хмм. Я вот только что собирался заканчивать.

Мне можно посмотреть?

Э… Да, конечно.

Сегодня после полудня?

Э… Нет. У меня ранний ангажемент…

Отмени.

Вот так вот — взять и отменить?

Да. Я нанимаю тебя на сегодняшний вечер.

Это мне не понравилось. Я говорю — Так, знаешь ли…

Она захихикала молодым голосом. Она сказала — Нет, идиот. Ты мне нужен как эксперт, и я тебе заплачу. Семьдесят долларов.

Ангажемент мой в тот вечер был — очень приличное заведение на Верхнем Ист Сайде, я подменял их обычного пианиста, который попросил меня его поддержать, а то у него бурный внебрачный роман, в который он ввязался, чтобы компенсировать ежедневную враждебность тещи. Я рассчитывал получить сотни полторы, так что я сказал — Нет, не пойдет.

Она сказала — Я не могу заплатить тебе больше за то, что ты сделаешь. Но будут премиальные.

А, да?

А как же. Если ты завершишь проект меньше, чем за четыре часа, то получишь двести долларов.

Я стоял на тротуаре, нервно куря.

Кто их знает, этих голубокровных. Она могла не найти улицу. Она могла не заметить меня на улице. Она могла решить, что я передумал и уехал в Аргентину. Я не люблю Аргентину, но она-то об этом не знала. Я стоял, курил и разглядывал в упор ворчливых прохожих, и удивительно просто, что никто из них не обиделся за все это время. Многие люди в этом городе, особенно у кого мускулы большие — очень закомплексованы и не любят, когда на них глазеют. Их это стесняет, и они способны тут же устроить скандал с мордобоем, если их разглядывают. Я уже собирался закуривать снова когда увидел черный Форд Эксплорер, лихо входящий в левый поворот. Машина рыкнула сигналом на рассеянного среднего возраста и профессорского вида мужчину, увеличила скорость, и резко затормозила возле меня. Дверь с пассажирской стороны распахнулась — изнутри на нее яростно нажали — и снова захлопнулась. Затем ее открыли опять, и на этот раз Санди выставила ногу с водительского сиденья, чтобы остановить непослушную дверь.

Она радостно закричала — Запрыгивай!

Я запрыгнул. Я поцеловал ее. Я хотел, чтобы поцелуй продлился дольше, но она была очень нетерпелива — что-то у нее было такое на уме сегодня.

Она говорит — Вот это?

Я отдал ей партитуру, которую только что распечатал.

Она говорит — Спасибо. Сиди и не двигайся, я сейчас.

Она переключила рычаг на парковку и выскочила наружу. Задняя дверь, открывающаяся вверх, скрипнула. Я оглянулся. Санди оперировала портативным факсом и тихо ругалась последними словами.

Я говорю — Куда ты это посылаешь?

Она говорит — Не бойся, не украдут.

Я хотел бы знать.

Скоро узнаешь. Заткнись и дай мне тут закончить.

Некоторое время она возилась со страницами и кнопками. Удовлетворенная, она позволила машинке работать без ее помощи, захлопнула дверь, и снова материализовалась на водительском сидении — солнечная, счастливая, ослепительная, сердитая, и смешливая.

Она говорит — Пристегнись и ничего не бойся.

Следующие несколько кварталов факс позади нас мычал и урчал. Затем он дважды бибикнул и выключился. Санди кивнула и подняла к небу большой палец. Я взял ее за запястье и захватил палец губами.

Она говорит — Не смей.

Засмеялась.

Она говорит — Не сейчас.

Глаза у нее сверкали.

Она была страстным, импульсивным водителем. Ее Эксплорер — если вы видите голубокровного, который едет в чем-то помимо Ройса, так это они думают, что ведут себя незаметно — устремлялся вперед как ракета каждый раз, когда светофор — не обязательно тот, который был перед нами — переключался. На зеленый свет ему тоже не обязательно было переключаться. Красный устраивал Санди в той же степени, что и зеленый, а желтый ее возбуждал неимоверно. Она меняла полосы под неестественным углом. Она подрезала грузовики, автобусы и желтые такси по желанию. На экспресс-шоссе естественная скорость Санди была — девяносто миль в час. Каждый раз, когда ее нога в белом сникере вжимала акселератор в пол, победная улыбка появлялась на ее губах. На ней были синие джинсы, белая футболка, и кожаная куртка возрастом не менее десяти лет. Ее вьющиеся пепельно-блондинистые волосы завязаны были в озорной хвост. Ей нравилось водить, она говорила, что слишком редко водит, с энтузиазмом выкрикивала страшные ругательства, когда та или иная машина нарушала ее план на ближайшие полторы секунды. В такой манере мы переехали Мост Трайборо, проскочили Аэропорт ЛаГвардиа, посмотрели, как плывет мимо Шей Стейдием, влетели на Лонг Айленд Экспрессуэй, и вскоре приблизились к региону, известному в просторечии как Золотой Берег. Места эти были мне памятны.

Когда посещаешь место, которое видел ребенком, все кажется меньше и роднее. Асимметричные контуры особняка Уолшей поразили меня, хотя у меня было раньше предчувствие, что именно здесь мы сегодня и окажемся. Знакомая башня, стойла, большое поле, мой любимый дуб у огромных окон столовой. У меня перехватило дыхание, голова поплыла. Батюшки — почти дом родной.

Она быстро провела меня внутрь. Она обменялась приветствиями с дворецким. Добрый старый Эммерих не узнал меня. Мы прошли в закуток перед библиотекой, откуда почему-то убраны были все стулья. Я рассчитывал на рандеву со старым роялем, с которого началась моя карьера. Вместо этого мы остановились в библиотеке.

В помещении было полно народу в таксидо и вечерних платьях. Их беспокойство говорило о том, что они здесь по делу. Везде стояли пюпитры. Музыкальные инструменты у восточной стены. Временный подиум напротив окна.

Санди сказала — Дамы и господа! Это — Юджин Вилье, автор Симфонии Вилье Номер Один, с который вы должны быть знакомы — у вас было время. Те из вас, кто даже не заглянул в партитуру, может идти домой прямо сейчас. Через несколько минут вы начнете репетировать. Благодарю за понимание.

Не думаю, что моя глупая ухмылка произвела на кого-то благоприятное впечатление. Речь Санди испугала их всех. Они разглядывали меня недовольно и недоверчиво.

Санди сказала — Извините нас, мы сейчас вернемся.

Она вытащила меня из библиотеки. Она захлопнула дверь и бросилась мне на шею.

Она прошептала мне в ухо — С днем рождения, Джин.

Я растерялся. Стою и двинуться не могу.

Я сказал — На той стене была картина какого-то мариниста. Как раз над камином.

Она говорит — Что?!

Но в этот момент я лишился дара речи.

Что с тобой? Джин!

Она стала целовать мне лицо.

Джин!

В конце концов она отвела меня в ближайшую ванную, помыла мне лицо холодной водой, поцеловала меня, может, тысячу раз, сделала мне минет, прижалась щекой к моему бедру и застыла в этом положении.

Я сказал, Санди.

Она сказала, Нет, нет. Все нормально. Прости. Я была немного бестактна. Но я в тебя верю.

Неловкий подарок богатой женщины. Совершенно очевидно — искренний. Было больно, но было нужно. Я поднял ее на ноги.

Я сказал, Санди. Сладкая, глупая Санди. Я никогда никого в этой жизни не любил, кроме себя. А теперь есть ты. Я не хочу тебя подвести, и я очень боюсь. Панически. Ты отняла у меня две вещи, которые делали мое существование относительно безопасным — мой цинизм и мою независимость.

Она надула губы. Она спросила, не хочу ли я получить обе эти вещи обратно.

Осознав, что мои слова интерпретировали неправильно, я объяснил ей, что обратно ничего получить нельзя. Я сказал что когда-то я смеялся над людьми, но теперь буду вынужден воспринимать их серьезно. Я сказал, что умел раньше выживать один, без помощи.

Я сказал — А теперь я не могу без тебя жить. Пожалуйста, пойди туда и скажи этим кретинам, чтоб шли домой.

Она перестала дуться, хихикнула и положила голову мне на грудь.

Она сказала нежно — Не будь неблагодарным гадом. Этим людям заплачено. Было бы глупо не использовать возможность.

Я сказал — Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она сказала — Через две недели здесь будут гости. Твой оркестр будет играть на лужайке. К тому времени должно стать достаточно тепло. После этого мы перенесем все это в студию звукозаписи.

Нужно было отказаться. Не шучу. Но человек слаб. Соблазн был слишком велик и, на первый взгляд, слишком безвреден, чтобы сопротивляться.

Я сказал — Я никогда раньше не дирижировал.

Я уверена, что ты знаешь, как это делается.

Вроде бы.

Все будет в порядке. Я сейчас уеду, мне нужно развеяться. Мне только что привели мою любимую лошадь. А ты иди к ним и репетируй. Хорошо? И не будь с ними слишком добр.

Она поцеловала меня в губы и убежала. Я помылся, выключил свет в ванной, и вышел. Эммерих стоял в комнате, вытирая пыль с каминной полки. Он заметил, что я на него смотрю.

Он говорит бесстрастно — Вам что-нибудь нужно, сэр?

Э… нет. В общем, ничего. А что сталось с картиной?

Он посмотрел на то место, где она висела.

Он говорит — Продали пять лет назад. И еще кое-какие вещи продали.

Рояль?

На месте. Можете пойти и доломать его.

Лицо его оставалось бесстрастным.

Я сказал — Значит, вы меня помните.

Да, сэр.

Оказывается, некоторые дворецкие все еще блюдут честь мундира.

Я сказал — Эммерих…

Сэр?

А она?…

Нет.

А она… вы ей…

Наконец он коротко, натянуто улыбнулся. Он сказал — Это не мое дело. Мне не платят за добровольную выдачу информации… сэр.

Я что-то хотел сказать и остановился. Мне было страшно неудобно. Я, в общем, не был против, если Санди узнает. Может, совсем немного против. Было бы лучше, если бы она не узнала. Но, видите ли, мысль, что старый Эммерих знает мою тайну и имеет таким образом какое-то влияние на нашу связь мне совершенно не нравилась.

В ответ на мои мысли Эммерих сказал — Я обычно держу, то, что знаю, при себе. Черта, присущая дворецким и адвокатам. Наше молчание не нужно покупать. Если, конечно, у вас нет достаточных денег, чтобы его купить. Боюсь, таких денег у вас нет.

Я хихикнул, стесняясь. Я спросил — Это вы делали копии с партитуры?

Да, сэр.

Вы получили ее по факсу, а потом съездили в копировальный центр?

У нас есть ксерокс в подвале, сэр.

Ага, понял.

Я снова хихикнул, стеснительно.

Он говорит — Что-то еще, сэр?

Я перестал хихикать. Тон у него был ледяной.

Я сказал — Ты меня не любишь, не так ли?

Вы правы, сэр.

Я круто повернулся и вошел в библиотеку. Ни на кого не глядя, я промаршировал к подиуму. На пюпитре передо мной я нашел мою копию партитуры и, что было удобно, дирижерскую палочку.

Я сказал — Ну, так, струнные, переходите сюда.

И указал палочкой, куда именно.

Четыре часа спустя я был выдохшийся, потный, несчастный, и сам на себя злился. Санди велела Эммериху показать мне спальню с ванной. Наличествовал стенной шкаф с полотенцами и халатами. Я помылся, скользнул в кровать, заложил руки за голову, и уставился в потолок. Появилась Санди в одежде для верховой езды, но я все еще был слишком злой, чтобы восхититься. Она знала, что что-то не так. Она тактично убежала в ванную. Через десять минут она присоединилась ко мне в постели.

Она сказала — Если не хочешь, не говори мне ничего.

Я хочу кое-что сказать. Ты — самый удивительный человек из всех, кого я когда-либо встречал.

Я не кривил душой. Она сама все это организовала, подготовила меня, привезла меня сюда, и так далее — сделала мне самый уникальный подарок на день рождения — возможно, в истории человечества. У нее было право ждать чего-то взамен, чего-нибудь большего, чем моя мрачная рожа и мое ворчание. В связи с моим поведением она имела право показать, что она обижена, и не слегка. Но не показала. Она сперва подумала обо мне, а потом уже о себе. Она поняла. Будь я на ее месте, был бы я также щедр? Также великодушен? Сомневаюсь. Я перекатился на нее. Глаза ее широко открылись.

Она сказала — Я все это время представляла тебя голым.

Я вошел в нее, запустил пальцы в ее волосы, поцеловал ее в нос. Я пробормотал — Я тебя не заслуживаю.

Она сказала — Заслуживаешь. Она сказала это, открываясь подо мной, прижав пятку к моей спине, медленно поводя грудью по моей груди. Она сказала — Ты просто этого не понял пока что. Она застонала. Она сказала — Нет, не двигайся. Нет еще.

Я проснулся в шесть утра — проспав больше двенадцати часов — протянул руку — и она была рядом, рядом — наша вторая целая ночь вместе, действительно вместе, мы засыпали и просыпались вместе — и у меня появились сомнения по поводу моего музыкального дара. Одно дело — слышать музыку в голове. Другое дело — имитировать компьютером симфонический оркестр, хотя разница в этом случае не слишком большая, ничего драматического. Но совсем, совсем другое дело, возможно убийственное дело — слышать эту музыку живьем, и сразу осознать все очевидные недочеты, которые ранее очевидными не были.

Поагонизировав по этому поводу, я принял решение.

Я позвал тихо — Санди?

Да?

Она не спала.

Когда следующая репетиция?

Э… Когда хочешь. Сегодня? Завтра?

Мне нужно в город.

Сейчас?

Да.

Может, позавтракаем сперва?

Купим что-нибудь в городе. Ты будешь завтракать, а я буду корректировать. Затем я распечатаю новую версию. Затем сбегаю вниз, в центр копий, и сделаю копии для всех. У Эммериха сегодня выходной.

Сомневаясь, она сказала — Что ж, я могла бы остаться здесь, а ты бы послал по факсу оригинал, и я бы сделала копии…

Я сказал — Нет, я хочу, чтобы ты со мной поехала.

Она расстроилась, хотя знала, конечно, что тут уж ничего не поделаешь. Она все знала.

Она сказала — Дай мне несколько минут.

Она выскользнула из кровати, умопомрачительно желанная — силуэт и запах — в утренних сумерках, и исчезла в ванной.

Мы бегом пересекли столовую — я успел заметить полностью сервированный стол. Глазунья, оладьи, тост, кофе, сок, и… Санди взялась за дверную ручку. Я взялся за ее плечо.

Санди.

Да?

Мне так жаль. Я такая эгоистичная свинья.

Я встал перед ней на колени. Я спрятал лицо в складках ее легкой юбки — слишком легкой для утренней прохлады.

Я сказал — Я люблю тебя, Санди. Но это нужно сделать.

Она спросила грустно — Прямо сейчас?

Да. Не медля ни минуты. И вести в этот раз буду я.

В машине она скинула туфли, опустила спинку сиденья, и положила ноги на плоскость над перчаточным отделением, к ветровому стеклу. Хвастаясь, возможно, неотразимой красотой пальцев. Затем она уснула. В конце концов было шесть тридцать утра.

Я съехал с шоссе на выходе к Лонг Айленд Сити, нашел большую стоянку, которую помнил со времен вождения такси, и, выключив мотор, осторожно перелез на пассажирскую сторону. Встав коленями на пол, стащив трусики с ее ягодиц, раздвинув ей ноги и поместив между ними голову, я приник губами к ее женственности до того, как она успела проснуться. Я боялся нескольких вещей, конечно же, вещей, от которых не спасают даже запертые двери автомобиля, туманные сумерки снаружи, и высокое положение сидений Эксплорера по отношению к земле — не могут защитить страстных любовников в нашем городе. Будучи безнадежным романтиком, я терпеть не могу саму возможность внешней опасности во время акта, и ненавижу и боюсь лицемерных рыцарей возмущенной морали — копов, которые не желают заниматься своим непосредственным делом (кое, напоминаю, состоит в поддерживании мира и порядка на улицах, не так ли); угонщиков и машинных воров, ищущих случая украсть автомобильную стереоустановку, и которых не останавливают взгляды водителей проезжающих машин; и обще-размытого типа мелких жуликов, которым нечем больше заняться в семь утра, и которые бестактно пытаются углядеть то, что другие совершенно очевидно не хотят показывать публике. Копы были бы особенно неприятны — персонал полицейских участков криминальных районов состоит в основном из белых, часто толстых — благодаря умопомрачительной глупости властей; а что, по-вашему, может больше рассердить белого копа, чем черный парень, развлекающий куннилингусом хорошо сохранившуюся, привлекательную женщину в дорогой машине — и оба при этом явно наслаждаются действием? Копы терпеть этого не могут. Смотрят на такие дела враждебно.

Но все было хорошо. Нью-Йорк оставил меня в тот день в покое. Меня и Санди. Запоздалый подарок ко дню рождения — мне от города, наверное.

Она кончила с невероятной силой, а затем всплакнула, и стала умолять меня взять ее, прямо сейчас. Я так и поступил. Это было наше второе автомобильное соитие, и оно было лучше, чем первое. Ее и мой рост, размеры машины и расположение переднего сидения идеально подходили друг другу, почему-то. Отодвигая ей волосы назад, я смотрел, как она стремительно хорошеет, еще больше хорошеет, когда она стала подходить ко второму оргазму — и будто отчаянно красивая, с грустью, фортепианная соната прошла через мое тело, и некоторые ее части наложились одна на другую.

Как полагается, мы остановились в дайнере (я отказался от плана тот час же приступить к делу, я дико хотел есть, и Санди тоже), и затем в магазине канцелярских изделий, чтобы купить чернила для моего принтера (сорок долларов), бумагу (восемь долларов). Город барахтался в антитабачной кампании. Мы прибыли в мой район в девять. Вскоре я должен был расстаться с шестьюдесятью зелено-спинными, дабы сделать достаточно копий (сорок копий, тридцать страниц каждая). Сто долларов, чтобы распечатать партитуру симфонии. Джульен должен будет на следующей неделе несколько раз меня накормить.

Я сказал — Есть идея. Давай сделаем настоящий концерт.

Она сказала — Что ты имеешь в виду?

Я включу еще какую-нибудь музыку. Оффенбаха. Вагнера. Пусть это будет настоящая программа. Как это тебе?

А мне можно тебе помогать?

Я без тебя не справлюсь.

Ее улыбка была мне наградой. У меня тут же ослабли колени.

В ночь перед Концертом на Лужайке я выпил, может, три галлона молока, пересчитал всех овец в Шотландии раз пять, принял ванну два раза, прочел половину какой-то книги Шопенгауэра, послушал по радио несколько арий в исполнении молодого мулата, баритона, только что подписавшего контракт на сольный концерт в оперном театре во Фриско (пел он в основном скучные арии Беллини, с очевидно искусственным пылом) — и все-таки уснуть мне не удалось. Ну, может к утру подремал немного, пока будильник не зазвонил.

Санди, я заметил, тоже немного нервничала, и вела машину соответственно.

Она заметила, что у меня глаза красные.

Я свернулся в клубок, как мог, на моем сидении, поерзал, и в конце концов управился положить голову ей на колени. Она была в легком платье, и мои ольфакторные функции, усиленные бессонной ночью, позволили мне почувствовать слабый запах ее кожи через материю. Я удивился, открыв глаза и увидев, что до поместья Уолшей осталось меньше мили. Я сел прямо. Санди остановила машину на обочине, перегнулась ко мне, и поцеловала меня долгим, крепким поцелуем. Эгоистичная свинья, я только теперь понял, что, может, она тоже не много спала в эту ночь.

Мы остановились у одного из остаточных дайнетов на обочине. Граждане, принадлежащие к высшим классам, в них не ходят, но Санди была Санди, а я никогда от завтрака не отказываюсь. Официантка, моложавое существо с редкими зубами, одетое в грязную белую блузку, грязный передник, фиолетовые нейлоновые чулки, с двухдюймовыми вручную крашеными фиолетовыми же ногтями, приняла у нас заказ. Была она скорее всего совершенно фригидна, бедная неудачливая бимбо, иначе она заметила бы сексуальное напряжение, идущее от Санди и меня волнами. Нет, скорее всего она подумала что Санди — общественный работник, спасающий людей от падения в низшие социальные слои, а я ее протеже из трущоб. Я подмигнул ей. Она фыркнула презрительно. Дура, расистка.

Я слопал яйца и бекон, тост, выпил сок, выпил водянистый кофе — и попросил еще — пока Санди задумчиво копалась ложкой в половине дыни. Вскоре она уехала, а через двадцать минут вызванное по телефону такси примчало меня в поместье Уолшей.

Когда я поднялся на сборный подиум посреди лужайки, голова моя была удивительно ясна. Музыканты приветствовали меня кивками, не все кивки были в мою сторону. Женщины казались заняты мыслями, мужчины, почти все, настроены были саркастически. Я бросил быстрый взгляд в сторону гостей. Их было уже несколько дюжин, одетых богато и легко в летние костюмы. В тот год яркие цвета были в моде, опять. Мне было хорошо в моем таксидо.

Складные стулья, столы и пляжные зонтики торчали повсюду. Было чуть за полдень, частичная облачность, тепло. Компания по приготовлению и доставке пищи и обслуживанию, которую наняла Санди, была высшего класса, или может у них были другие причины действовать эффективно. Дюжина официантов, одетых очень похоже на моих музыкантов, предлагали, наливали, сервировали непрерывно. Время от времени где-то стреляла пробкой бутылка шампанского. Я поднял палочку.

Несмотря на все, сказанное Санди, я все равно не знал, какую роль я здесь играю. Оркестр — для развлечения гостей? Или же они действительно будут слушать хорошую музыку? Это что — концерт, или приятный звуковой фон для пяти дюжин белых граждан, обремененных наследственными доходами, традициями, нравами, и необходимостью все время выглядеть удовлетворенными?

Увертюра к «Орфею» — вибрирующая, стремительная вещь. Меньше чем столетие назад, предки моей аудитории — те, кто не умел воспринимать музыку, а только следовал общепринятым стандартам поведения и трепа — покривились бы. Автора опуса, в пенсне и цилиндре, немецкого еврея, ставшего великим французским композитором, современники считали вульгарным поденщиком, эксплуатирующим плебейские вкусы большинства. Теперь это не так, поскольку ни от кого не требуется больше воспринимать музыку серьезно. Только от критиков это требуется, и от профессиональных музыкантов (большинство первых, кстати сказать, до сих пор презирают Оффенбаха).

Я подождал, пока полная среднего возраста блондинистая виолончелистка перестанет чесать массивную левую ягодицу смычком (она пыталась делать это очень незаметно), затем пока один из бородатых кларнетистов устанет саркастически комментировать поведение виолончелистки, и затем пока виолончелистка выскажет свое мнение о внутренней сущности кларнетиста — и снова поднял палочку.

Мне удалось проконтролировать темп и поддержать положенную степень бравурности в звучании — до самой вальсовой темы. После этого музыка чуть не вышла полностью из-под контроля. Почти. Струнные потеряли нить на семь или восемь тактов. У меня возникло желание бросить палочку и уйти — просто пересечь лужайку, выйти за ворота и направиться к ближайшей станции (чье местонахождение было мне неизвестно). Струнные снова зацепились за ритм — до того, как я решился что-нибудь такое выкинуть. Я посмотрел на аудиторию.

Некоторые гости сидели теперь в полевых креслах, другие шатались по территории без всякого смысла, попивая алкоголь и болтая. Кажется, никто ничего не заметил. Все это было, конечно — как в домоцартовские времена, когда музыка была во всех смыслах декоративным искусством и предназначалась для ласкания благородных ушей во время светской беседы. После двухсот лет стремительного развития и полстолетия застоя, надувательства, трех дюжин фальшивых направлений и массовой стультификации, мы вернулись туда, откуда мы изначально вышли.

Мы доиграли финальную часть увертюры, то бишь Канкан (несколько человек обернулось с радостью узнавания в глазах… Как-нибудь, когда у меня будет достаточно влияния, я, может быть, составлю программу, состоящую исключительно из пьес, отдаленно знакомых широкой публике, чтобы они испытывали эту радость каждые пять минут — почему нет?)

Канкан закончился мощным ударом, и я выдержал паузу перед тем, как начать свой собственный опус, мою недавно законченную Первую Симфонию. Где-то в середине «Орфея» я осознал что, в любом случае, все потеряно. Музыка — особенно свеженаписанная — не предназначена для исполнения на открытом воздухе. В концертном зале есть акустика и есть интим. На воздухе, на лужайке, с лесом по соседству, ты конкурируешь с шедеврами Создателя — визуальными, аудиторными, ольфакторными. В помещении Бог иногда посещает шоу одного из своих детей. На воздухе дитя находится в собственной галерее Бога, свистит в копеечную свистульку, не попадая в ноты, пока главный оркестр Создателя выдерживает паузу, подчеркивая абсурдность действий ребенка.

Деревянные духовые поднялись, за ними последовали струнные — над лужайкой, но звук был слабый, незначительный, почти нейтральный. По крайней мере так слышалось, наверное, там, среди гостей. Я стоял прямо перед моими музыкантами (тромбонист чуть не набил мне синяк под глазом своей слайдой), но даже с моей позиции я отчетливо слышал разницу между звуком, который я приучил этих дураков создавать в библиотеке и звуком, который они теперь создавали. Я решил, что пойду напролом.

Первая тема моей симфонии задышала тихо в нижних регистрах, подчеркнутая тренькающим звуком скрипичного пиццикато. Ответвление от моей колумбовой оперы, первая часть изображала море. Волны были небольшие, но небо над водой — бледно-серое, обещающее дичайший шторм. Медные издали короткое мощное гудение с хрипом и снова затихли. Контрапункт ввязался во вторую тему — корабль ушел из порта, навстречу штормам седобородого океана.

Никто нас всерьез не слушал. Музыка была тенью той музыки, которую мои солдаты и солдатки играли в библиотеке. Я опустил палочку и посмотрел в небо. Они не поняли поначалу, но вскоре духовые остановились, хор струнных развалился, и только давешняя виолончелистка, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, играла еще целых десять или даже пятнадцать секунд. Она остановилась и посмотрела по сторонам с виноватым видом.

«Травиата», сверху, — сказал я. Мы сыграли застольную, блистательный опус, который звучал так же глухо и скучно, как моя собственная композиция. Но в том и состоит преимущество известной вещи — неправильная акустика и даже сбитые ритмы и оркестровка редактируются слушателями в уме, автоматически. Недостающие части услужливо подставляются памятью, недостатки учитываются и корректируются. Libiamo, libiamo ne'lieti calici, che la belleza infiora…

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

В соответствии с завещанием покойного мужа Кассандры Уолш, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд управлял делами поместья. Он никогда не одобрил бы такой расход. Кассандре Уолш пришлось посетить семейного адвоката в частном порядке и через него продать колье, бывшее во владении семьи больше столетия. Она продала его дешево. Из миллиона шестисот тысяч, полученных за колье, адвокат взял четыреста тысяч за услуги. Колье не было последним в имуществе Вдовы Уолш. У нее были еще драгоценности.

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд узнал о Концерте на Лужайке за две недели до назначенной даты, когда репетиции уже шли вовсю. Он ничего не сказал. На концерте он не присутствовал.

Критик, чья колонка периодически появляется во многих восточнобережных публикациях с хорошей репутацией присутствовал на концерте и выразил мнение о нем в своем интервью с Инспектором Робертом Кингом из ФБР.

Солнечный полдень. Сентрал Парк, роскошный в конце августа. Посреди Большого Газона соорудили сцену. Рабочие вносят последние коррективы в проводку звуковоспроизводящей системы. Воскресный концерт должен начаться меньше чем через час.

Перед временной сценой — пространство, огороженное желтой целлофановой лентой, в котором стоят три дюжины складных кресел. Пройти за ленту — нельзя, за этим следят. По крайней мере большинство жителей города считает, что следят. В данный момент — никто, конечно, не следит, и места за лентой много. Человек десять всего находится там. Они присели на складные стулья и любезно переговариваются. Один из них — Зигфрид Майер, известный музыкальный критик. На нем легкий летний костюм. Он среднего возраста, в ранней стадии фолической регрессии, и манеры его говорят о человеке, чьи амбиции удовлетворены были в самом начале карьеры, и теперь он живет, считая, что дальнейшая жизнь будет не менее удовлетворительна и легка.

К нему подходит Инспектор Роберт Кинг, худой высокий черный мужчина в мягком неофициальном костюме. Сперва мистер Майер вежливо отказывается говорить с Инспектором. Незаметно мистер Кинг показывает ему бляху. Мистер Майер качает головой и сдается. Они садятся друг напротив друга.

КИНГ. Что вы думаете о концерте, мистер Майер?

МАЙЕР. Как, простите?

КИНГ. В тот день, когда вы гостили у миссис Уолш, на лужайке давали концерт, не так ли?

МАЙЕР. О! Да, конечно. Давали концерт.

КИНГ. Мне хотелось бы знать ваше мнение.

МАЙЕР. Это такая шутка?

КИНГ. Нисколько, уверяю вас. Мне нужно знать, что вы думаете об исполнении. Мне не поручено излагать вам причины моей заинтересованности. Пожалуйста, мистер Майер. Ваше мнение, как критика.

МАЙЕР. Мое профессиональное мнение, Инспектор?

КИНГ. Если вас не затруднит.

МАЙЕР (слегка растерян). Что ж, если хотите… (Он собирается с профессиональными мыслями). Я думаю, что это был, ну, не знаю, просто концерт на лужайке. Я не уверен, что я…

КИНГ. Я сейчас поведаю вам одну тайну, мистер Майер. Никто из гостей, присутствовавших на концерте, ни в чем не замешан. Я не ищу подозреваемых или свидетелей, у меня и тех и других уже достаточно. И я не пытаюсь завербовать вас в качестве информатора. Просто у меня есть к вам вопросы как к эксперту, и даю вам слово, что оставлю вас в покое, когда вы на эти вопросы ответите, и никогда больше не буду вам досаждать, если конечно вы не совершите что-нибудь предосудительное сразу после нашего интервью, ну, например, не угоните самолет или не похитите официальное лицо, не подделаете чек, не закурите, где не положено. Пожалуйста, мистер Майер. Был оркестр, был дирижер, была программа. Исполнено было несколько пьес. Что вы думаете об исполнении?

МАЙЕР. Я не могу… ну, что ж… Если так… (успокаивается, садится поудобнее) Ладно. Как хорошо вы знаете музыку, Инспектор?

КИНГ. Кое-что о музыке я знаю.

МАЙЕР. Так. Значит… что же они играли там, на лужайке…

КИНГ. Мистер Майер, вас часто приглашают в гости в те места?

МАЙЕР. Э… Нет, не часто. Нет.

КИНГ. Вы со многими гостями были знакомы?

МАЙЕР. Э… Нет.

КИНГ. Кто вас пригласил?

МАЙЕР. Что же — мисс Уолш пригласила. Один из ее друзей очень любит музыку. Он нас познакомил… э…

КИНГ. И вам не пришло в голову, что причиной приглашения послужило?…

МАЙЕР. О. О! Да нет, не может быть. Вы имеете в виду, что они хотели, чтобы я… Впрочем теперь, когда вы об этом сказали, я вспоминаю, что миссис Уолш настояла, чтобы я слышал весь концерт целиком. Да. Теперь помню.

КИНГ. И вы слышали его весь, мистер Майер?

МАЙЕР. Да. О, да, теперь я все вспомнил. Знаете, возможно вы правы. Черт. Я думал она просто хорошо ко мне расположена.

КИНГ. Извините, если я вас разочаровал. Расскажите мне об исполнении. Дирижер…

МАЙЕР. Все хотят использовать всех. У всех корыстные мотивы, куда не посмотри. Просто позор. Что ж, я думаю, что…

КИНГ. Дирижер, мистер Майер.

МАЙЕР. А, да. Молодой черный парень. Да.

КИНГ. Что вы о нем думаете? Уверяю вас, мистер Майер, вы можете быть также открыты со мной, как были бы с лучшим другом, хотя, конечно, я не рекомендовал бы вам высказываться в том смысле, что черный, который был бы в состоянии дирижировать симфоническим оркестром, еще не родился.

У Майера на лице сомнение. Но, обнадеженный, он решает делать то, что его просят, хотя зацикленность Кинга на дирижере его не радует почему-то.

МАЙЕР. Ну хорошо. Значит, мое честное мнение.

КИНГ. Да, мистер Майер.

МАЙЕР. Ну, ладно, значит так… Было, если не ошибаюсь, какое-то попурри из Верди, плюс «Тангейзер», плюс «Орфей», и еще какая-то вещь в начале. Дирижер очень молодой, не так ли?

КИНГ. Я вас не о его возрасте спрашиваю, мистер Майер.

МАЙЕР (наставительно). Но ведь, знаете ли, Инспектор — вырастить хорошего дирижера занимает много времени. Молодые люди скорее просто реагируют на партитуру, а не направляют ее. Они хотят, чтобы все было правильно, берут нахрапом, и на это уходит вся их энергия, а действительно важные, реальные детали музыки, внутри музыки, им не видны.

КИНГ. Хорошо. Продолжайте, пожалуйста.

МАЙЕР. Что же касается молодого человека на концерте… Ну, он еще неотесанный, грубоват… Хотя, если честно, сомневаюсь, что он когда-нибудь дорастет до настоящего понимания музыки. Очень агрессивен. Да, теперь я все вспомнил. Его метод, или, вернее, его прочтение музыки… как бы вам сказать… монохроматично все звучало, вот что. В двух измерениях, плоско… не хватало остроты. Важный пульсирующий трепет в басовой линии — поэзия и ритм очевидно отсутствуют. Посредственное исполнение, мягко говоря.

КИНГ. Возможно, это была вина музыкантов, мистер Майер.

МАЙЕР. Вовсе нет, Инспектор. Как заметил однажды Густав Малер, нет плохих оркестров, есть плохие дирижеры. Ну, мы-то понимаем, что даже некоторые хорошие дирижеры не попадают иногда в ясный ритм. В технике молодого человека присутствует очевидный недостаток страсти. Вы видели когда-нибудь видеозапись Бернстина? Он весь изворачивается спиралью, как сумасшедший танцор, он всем телом показывает музыку оркестрантам. А этот наш парень едва двигался. Чтобы быть великим дирижером, музыкой нужно жить. Власть над оркестром и партитурой строится на настоящем, очевидном.

КИНГ. Давайте уточним. Что вы подумали о его «Тангейзере»?

МАЙЕР. «Тангейзер»… А, так у вас все-таки есть какое-то музыкальное образование? Хорошо. «Тангейзер»… А, да, помню. Он просто пробежал через него. Будто торопился куда-то. Вот и все. Буквально бегом пробежал через всю пьесу. Понимаю, что он молод, но нельзя же, помилуйте, играть «Тангейзера» на одном тестостероне? Он проиграл весь опус меньше чем за десять минут! Не быстро ли? «Тангейзер», будучи одним из лучших произведений его автора, следует смаковать, а не проглатывать. Да, теперь я помню. Было, типа, эй, где-то пожар, или чего? Может, у него было назначено свидание после концерта, я не знаю.

КИНГ. А сколько по-вашему, мистер Майер, должно длиться исполнение этого опуса?

МАЙЕР. Откуда мне знать. Это ведь не секундомером мерить, Инспектор, это ведь не олимпийские игры. Только плохо информированный дилетант стал бы мерить на время. Хорошую музыку под метроном не сыграешь.

КИНГ. А все-таки, мистер Майер?

МАЙЕР. Ну, минут четырнадцать, по крайней мере, если подумать.

КИНГ. А сам Вагнер не говорил ли, какой длины, по времени, должна быть эта увертюра?

МАЙЕР. О! Знаете, забавно, что вы спросили. Только давеча я читал последнее издание писем Вагнера. Захватывающее чтение, особенно та часть, где про фон Бюлова, который продвигал вагнеровские опусы в Мюнхене…

КИНГ. Так стало быть, мистер Майер?…

МАЙЕР. Забавно, но если верить самому Вагнеру, то вся увертюра к «Тангейзеру» по времени ближе к тому, что сыграл наш молодой человек, чем… Да. Забавно, а? Но кто ж в наше время серьезно относится к инструкциям Вагнера?

КИНГ. Вы имеете в виду, мистер Майер, что сегодня мы знаем о музыке Вагнера больше, чем знал он сам?

МАЙЕР. Нет, конечно. Я просто говорю, что наше восприятие поменялось со времен Вагнера. Мы все делаем по-другому. Сегодня следует показывать скрытые красоты партитуры, позволять им светиться, нельзя просто пробегать через пьесу — и все. Следует надстраивать музыкальную структуру, как мастерский художник надстраивает холст, слой за слоем. Совершеннейшая правда, например, то, что написал Эрнст Ньюман в «Жизни Рихарда Вагнера» — прекрасная книга, кстати говоря, Инспектор — что темпы композитора гибкие, их можно менять, но они всегда верны мелодической линии. Так, как исполнил увертюру молодой человек на лужайке — там не было ни психологических, ни эмоциональных подтекстов. То же самое относится к его «Орфею».

КИНГ. Оффенбаха?

МАЙЕР. Да. Парень не дает музыке подышать. Его фразирование… и я не хочу быть резким… фразирование у него идиосинкразическое, говорящее о… полном незнакомстве с основным музыкальным синтаксисом. Перефразируя, скажу — он не видит тонального цвета. К сожалению, этому не научишь, Инспектор. Ах, да, и еще одно. Вся его программа… Я помню, хозяйка дома сказала мне, что дирижер сам составлял программу?

КИНГ. Да, я тоже об этом слышал, мистер Майер.

МАЙЕР. Вот, в общем, и главное. Как составлена программа — просто дурной вкус. Слишком много внимания уделено мелодии. Это — романтический подход, и он давно устарел. Недавно закончившие консерваторию знают, что мелодия — это еще не все, далеко не все. Более того, во многих случаях она лишняя. Слишком много мелодий — отвлекают, из-за них невозможно получить впечатление от того, другого, не похожего ни на что, мира, который создает для слушателя музыка. Тональная красота, Инспектор. В наши дни композиторы с хорошей репутацией даже не пытаются строить мелодии. Большинство мелодий именно построены, в конце концов. Ну, конечно, несколько мелодических вещей, которые знает толпа, надо сыграть. Но нельзя из таких вещей составлять целую программу, это немыслимо, Инспектор.

КИНГ. Была там еще пьеса, сразу после «Орфея»…

МАЙЕР. Я только что о ней подумал. Помню ее смутно… Кто композитор, не знаете ли, Инспектор?

КИНГ. По-моему, Юджин Вилье. Какой-то, насколько я помню, молодой талант. Но не уверен.

МАЙЕР. Нет, похоже вы правы. Да, помню — Вилье. Я не могу сказать, что знаком со многими его вещами, но эту вроде бы слышал раньше. Что ж. Если уж отбираешь современную вещь — это похвально, кстати говоря — но нельзя в очередной раз работать на толпу. Этот опус Вилье, как и остальные в программе — построен целиком на мелодиях. Я уже сказал, что я не большой поклонник музыки Вилье, особенно когда он потакает вкусам толпы, но… Да, это был тот опус, что оканчивается виолончельным соло, и оно, это соло вдруг просто останавливается в середине каденции?

КИНГ. Именно.

МАЙЕР. Интересно. Это единственный интересный аспект во всем опусе. Остальное банально.

КИНГ. Благодарю вас, мистер Майер. Теперь же, если я вам не очень наскучил, перейдем к обсуждению некоторых гостей…

Эммерих сам подал Санди завтрак. Помимо них никого в особняке не было. День был солнечный.

Она плохо спала предыдущей ночью, и скучала по Юджину. С другой стороны, жизнь ее последнее время была таким роллер-коустером, с такими дикими перепадами эмоций, что она решила взять себе выходной.

Она походила босиком по саду, покурила, сидя на краю пикантного декоративного бассейна, сконструированного больше столетия назад, ушла обратно в дом, чтобы прихватить бутылку вина и рюмку. Снова выйдя наружу, она увидела машину, припаркованную у самой калитки, внутри. Задняя дверь машины открылась и хорошо сохранившаяся, с врожденным достоинством, элегантно одетая женщина вышла на гравиевую дорожку. Она помахала Санди рукой.

Только не это, подумала Санди.

Женщина изящным шагом двинулась по дорожке к ней. На полпути к крыльцу она раздвинула руки, каждую на полфута в сторону от торса, давая понять, что полностью готова вежливо, в рамках хорошего тона, обнять Санди.

— Здравствуй, дорогая, — сказала она, светски радуясь.

— Здравствуй, мама.

Санди позволила женщине положить ей руки на плечи и запечатлеть светский поцелуй на левой щеке. Затем на правой.

— Вино, — сказала мать. — Как вовремя.

— Заходи, — сказала Санди.

Они зашли в дом. Эммерих, король всех дворецких, материализовался рядом.

— Что ж, привет, Эммерих! — воскликнула мать Санди весело. — Ты только слегка постарел.

— Доброе утро, мадам, — ответил он бесстрастно. — Не нужно ли вам чего?

— Просто проследи, чтобы нам никто не мешал, пока мы говорим, — и мать Санди стрельнула глазами.

— Да, мадам.

В столовой Санди достала второй стакан и налила вина.

— Ну, дай-ка на тебя посмотреть, дорогая моя! — пропела мать радостно. — Ты так же красива, как всегда. Дети здесь?

Санди помедлила, прежде чем сказать:

— Я уверена, что ты выяснила, что их здесь нет, перед тем, как прибыть с визитом, не так ли.

— Ну, не суди меня строго, дорогая моя. Я очень хочу их видеть. Тебе об этом известно.

— Мама! — почти крикнула Санди. — Мы видимся каждые пять лет, и ты всегда говоришь одно и то же! Если бы я кому-нибудь сказала, кто тебя не знает, что ты до сих пор никогда в глаза не видела ни внука, ни внучку, он подумал бы, что всю семью нужно отправить в сумасшедший дом.

— Не стоит быть такой эмоциональной, дорогая моя, — пожурила Хелен. — Ты прекрасно знаешь что ничто в мире не сделало бы меня счастливее, чем возможность обнять их обоих. Просто я очень занята все время, и практически никогда не…

— Ты знаешь, твоей внучке уже двадцать четыре года?

— Ну да? Большая девочка. Очень красивая, если верить тем фотографиям, которые ты мне прислала в прошлом году.

Санди закатила глаза. Безнадежно.

— Ну, не надувай губки, дорогая моя.

— Я не надуваю.

— Может, в этом году я их увижу, — предположила ее мать оптимистически.

— Почему бы тебе не отправить шофера и не поехать со мной? Я сегодня вечером еду в город.

— Не могу, дорогая, — Хелен улыбнулась виновато. — Я опоздаю на самолет. Шофер нанят на весь день. Мне нужно сегодня вечером быть в Сан Франциско.

Из чисто научного любопытства Санди спросила:

— А что такое сегодня вечером происходит во Фриско, что важнее, чем увидеть внуков в первый раз в жизни?

— Ничего особенного, просто концерт, который я должна посетить. Я одна из спонсоров.

— Я думала, что это против правил — вмешиваться в музыкальные дела.

— Конечно. Но это — особый случай.

Некоторое время они молчали. Вино было кисловато. Санди подумала — не открыть ли другую бутылку? — но не стала этого делать.

— Ну а как дела в Швейцарии? — спросила она наконец.

— Лучше не бывает. Слишком много народу, правда, последнее время. Туристы все время бегут посещать этот уродливый отель неподалеку.

— Какой отель?

— О, ты знаешь. Вроде бы в этом отеле жил этот ужасный литератор, с брылами как у бульдога.

— Какой литератор?

— Ты знаешь. Тот, который написал ту ужасную книгу, про человека, похитившего свою приемную дочь и заставившего ее с ним спать. Жуть. Она, кажется, известная, эта книга. Я только название не помню. Такой мусор в то время печатали, ты себе не представляешь!

— Да, сегодня бы эту вещь не напечатали, — заметила Санди, глядя на мать иронически. — И то утешение.

— Конечно не напечатали бы, — согласилась Хелен. — Нельзя позволять печатать такую грязь и называть ее литературой. В любом случае, место, где он жил — туда теперь приходят сотни каждый день, в основном бесхозные студенты какие-то, или кто они там. Твой отец и я решили переехать.

— Как он?

— Неплохо, спасибо. Артрит, правда, мучает.

Они опять помолчали.

— Теперь так, — сказала Хелен, — вот о чем я с тобой хотела поговорить, дорогая моя. Я могу понять, как женщина твоего возраста может увлечься, или даже влюбиться, в человека намного младше ее. Но…

— Мама!

— Нет, дорогая, не перебивай меня.

— Нет, уж я тебя перебью. Я в твои дела не впутываюсь. И я прошу тебя не лезть в мои.

— Я не из тех, кто вмешивается, дорогая. Ты об этом знаешь. Но люди говорят разное.

— Ну да? Иди ты!

— Да, представь себе. Я очень хорошо тебя понимаю, дорогая. Я сама — старый либерал в глубине души. Но тебе надо сделать так, чтобы тебя никогда с ним не видели в публичных местах. И никогда не появляться в этих жутких нью-йоркских притонах для среднеклассовых так называемых любителей искусства. Или поэзии? Не помню. Не важно. Помимо этого, выбор твой, дорогая моя — странный, если быть честной до конца. Он озадачивает. Нельзя озадачивать людей. Они бы охотнее тебя поняли если бы ты выбрала кого-нибудь из нашего круга, не важно, какого он был бы возраста. Он из другого класса, дорогая. Касательно же цвета его кожи, ты знаешь, я не расистка, но…

— Мама!

— Что, дорогая?

— Ты за этим сюда приехала? Ты остановилась здесь, на пути во Фриско, потому что ты — ты лично — озаботилась — чем? Приличиями? Классовыми различиями? Остентацией?

— Он черный.

— Запрещаю тебе вмешиваться в мою жизнь! [непеч. ] мать! Слышишь? Запрещаю!

— Ты следи за языком, молодая дама! — сказала Хелен строго. — Я не буду здесь сидеть и терпеть оскорбления от собственной дочери!

— Я тебя не держу.

— Ты меня выслушаешь!

— Не надейся!

— Выслушаешь!

Скрипнули колеса. Еще одна машина въехала в калитку. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, нормальный человек из нормального мира, вышел из нее и пошел по гравию. Женщины примолкли.

— Здравствуйте, дамы, — сказал Уайтфилд значительно, входя в помещение. — Приятно беседуете? Вас за милю слышно.

— Джозеф, пожалуйста, — сказала Санди.

— Имеешь ли хотя бы ты какое-нибудь на нее влияние? — спросила Хелен.

— Мама!

— А что случилось? — спросил Уайтфилд, слегка поднимая брови.

— Дело касается ее любовных похождений…

Уайтфилд иронически улыбнулся и сказал:

— Извини, Хелен, но что-то я не понял. Ты хотела бы обсудить любовников Кассандры со мной?

— Потому что ты — человек ответственный! — выпалила Хелен.

— Не желаю это слушать, — сказала Санди, поднимаясь. — Вы тут вдвоем развлекайтесь.

— А почему бы и не послушать? — возмутилась Хелен. — Концерт, который ты организовала — на этой самой лужайке, в семейном имении, ни больше ни меньше, наверняка стоил целого состояния! Я вот думаю, не пропали ли какие-нибудь драгоценности.

Санди выбежала из помещения.

— Просто скандал, — сказала Хелен.

— Успокойся, Хелен.

— Как она себя со мной ведет…

— Хелен. Послушай меня. Внимательно.

Она замолчала и отвела глаза.

— Дочь свою ты оставишь в покое, — продолжал Уайтфилд. — Она будет делать то, что пожелает. Это ее жизнь. К тебе отношения не имеет.

— Но ты бы мог ее убедить…

— Когда это станет необходимо, я так и сделаю. Тебя я прошу лишь не вмешиваться. Пожалуйста. Это не сложно.

— Но люди… говорят…

— А людей, которые говорят, следует посылать на [непеч.].

Хелен покачала головой.

— Ты совсем ее не блюдешь, Джозеф, — сказала она горько. — Она бегает везде, без присмотра. Она несчастна. Она…

— Мне скоро уходить, — сказал Уайтфилд. — У меня дела.

— Именно это я и имею в виду! — воскликнула Хелен. — Вечно дела! Все, что от тебя слышишь — дела, дела!

— Позволь напомнить тебе, Хелен, — сказал он холодно, — что именно эти самые дела кормят тебя и твою дочь. Ты летишь в Сан Франциско? Да, конечно. Благотворительный вечер, твое присутствие необходимо. Молодой красивый баритон. Как трогательно. Из безвестности — в свет прожектора. Где ты взяла деньги, чтобы платить за его уроки? Каким образом ты его представила стольким важным людям, для которых ты организовала столько роскошных вечеринок с коктейлями?

Хелен продолжала смотреть в сторону.

— Я не хочу быть жестоким, — сказал он. — Езжай. Удачи тебе.

— Я просто беспокоюсь за мою дочь.

— Я за ней слежу. Не волнуйся.

— В ее ситуации…

— И за ситуацией слежу. Не волнуйся, Хелен. Езжай, а то на самолет опоздаешь.

Он проводил ее до машины. Некоторое время он стоял на гравиевой дорожке. Он оглянулся через плечо, надеясь, что Санди выйдет из дома. Ему действительно нужно было с ней поговорить. Но когда Санди разозлили, она остается разозленной долгое время, такая привычка. Хелен с ее глупостями… Он вернулся к своей машине.

Он доехал до Хамптонов, припарковался у гидранта, и вышел. Посмотрел на часы. Нужно было выпить. Он вынул сотовый телефон и отменил деловую встречу.