"Богатая белая стерва" - читать интересную книгу автора (Романовский Владимир Дмитриевич)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ

Я бываю чрезмерно сентиментален — по утрам ли, или в то время, что считается в моей бурной жизни утром. Я сразу решил, что она оставила меня навсегда. Я чувствовал себя несказанно несчастным и был на грани слез.

Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась — что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее?… лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками… и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.

Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная — результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений — а только что-то не соединялось ни [непеч. ]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем — ни выходящих, ни входящих звонков — по просьбе гостя.

Чисто сработано, однако.

Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) — выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке — в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно — возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один раз.

Это начало меня тревожить.

Тихая средневозрастная пара села со мной в лифт. На меня странно посмотрели и отвели глаза. Я знал, что не вписываюсь — черный парень в пятизвездном отеле должен одеваться гораздо более консервативно.

На трясущихся ногах я выбрался наружу и посмотрел направо и налево вдоль авеню. Я хотел завтрак. Завидев подходящее мне заведение, я пошел на него, как зомби, разве что руки вперед не выставил. Остановило меня вывешенное в окне меню. Я выхватил бумажник и нашел, что на взбитые яйца, бекон, тост и кофе мне не хватит долларов двух-трех. После полудня цены на завтрак взлетают вдвое, дабы наказать встающих поздно. Тогда я позвонил Джульену.

Он говорит — Где ты, [непеч. ], шляешься, [непеч. ]! Я ищу твою жалкую [непеч. ] пять часов!

Хриплым голосом я говорю — Джульен, слушай… Я прочистил горло. А потом говорю — Можешь ты меня встретить на Сорок Второй и Шестой через двадцать минут? Я умираю от голода, мужик, и я полностью на мели.

Я хотел еще добавить, что такое бывает, когда проведешь ночь с миллионершей, но не добавил. Будь на месте Кассандры другая женщина, я бы точно сказал какую-нибудь гадость.

Сигнал тревоги прозвучал у меня в голове еще раз, но я его проигнорировал.

Джульен говорит — С тобой все в порядке?

Нет.

Я еду. Не кури на пустой желудок, [непеч. ], [непеч.].

Я понял, как только повесил трубку, что действительно ужасно хочу курить. Я посмотрел вокруг и заприметил старого дядьку в твидах, передвигающегося в моем направлении, дымя Полл Моллом. Я двинулся его перехватить.

Извините, сэр, не могу ли я попросить у вас сигарету?

Он говорит — Нет. Ты знаешь ли, почем нынче табак, сынок?

— Я куплю у вас одну.

— Это будет тебе стоить пятьдесят центов.

Я дал ему два квотера. Он дал мне прикурить и предупредил, чтобы я не попадал в переделки. Я шел к Шестой и курил. Джульен был прав. Голова начала болеть.

Наконец к тротуару причалило такси и из него вылез Джульен, одетый по парадному. Даже галстук на нем был.

Он говорит — Ты выглядишь как [непеч.]. Более того, ты [непеч. ] и есть. У нас с тобой деловая встреча в Апстейте, в семь вечера.

Я говорю — У нас?

У тебя и у меня.

Он не стал ничего уточнять, а я слишком хотел есть, чтобы настаивать. Мы зашли в дайнер и сделали заказы. После этого Джульен разразился таким большим количеством дилетантских замечаний по поводу музыки, что очень скоро я готов был его задушить, но, к счастью, завтрак в этот момент милосердно, блаженно прибыл к нам на стол.

Было очень уютно — сидеть в теплом дайнере, есть добротную еду, пить кофе, и — по совету Джульена — красное вино. Он откусил от своего сэндвича. Я решил, что настало время объясниться.

Я говорю — Я сегодня вечером работаю.

Он сразу говорит — Отмени. Даже не думай, просто звони и отменяй.

А что случилось?

Мы должны встретиться с одной очень полезной дамой, она для нас многое может сделать. Помочь нашему правому делу, так сказать.

С полным ртом я говорю — Которому из наших правых дел?

Песням. Я прочту ей слова, а ты сыграешь на фортепиано. Да, и еще опера у нас есть.

Какая опера?

Музыкальная драма, если желаешь. Та самая, для которой ты уже написал половину партитуры.

Не понимаю, о чем ты.

Прекрасно понимаешь.

Я до сих пор не знаю, откуда Джульену было известно — да, я сочинил кое-что прошлой ночью, как вы помните. Я написал две арии, часть увертюры, набросал интермеццо. Но даже просто клавир будет готов не раньше чем через три месяца. Добавьте еще три на оркестровку — полгода в общей сложности. Опера у нас есть, как же.

Я сказал, что у меня ничего с собой нет.

Джульен говорит — Мы остановимся у твоего дома и заберем, что есть.

Мы на Ройсе поедем?

Нет.

Джульен расплатился. На улице был прелестный, теплый день. Мы спустились в метро.

Я говорю — А что случилось с Ройсом?

Обычная история.

Это какая же?

Забыл заплатить взнос страховой компании. Вторая неуплата за три года. Когда такое случается, власти штата просто с ума сходят по поводу моей безопасности и требуют, чтобы я на месяц сдал номера. Пришлось поставить драндулет в гараж. Подонки в гараже берут у меня за месяц шесть сотен, представляешь?

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Юджин протестовал, но Джульен остался тверд, и они сперва съездили к дому Юджина и забрали наброски.

— Фукса все еще нет дома, — сказал Юджин, выходя из подъезда с папкой в руках.

— Кому нужен Фукс, — сказал Джульен недовольно. — Поехали, мужик, а то на поезд опоздаем, я не желаю торчать на Пенн Стейшн лишний час, таращась на телок с высокими прическами.

Остановившись у киоска, Джульен купил Нью-Йорк Поуст. К метро они двинулись почти бегом.

На платформе было много народу.

— Дай посмотреть газету, — попросил Юджин.

— Не-а, — ответил Джульен небрежно, разглядывая лица людей.

— Ты ведь в данный момент ее не читаешь.

— Не читаю.

— Так почему бы мне не посмотреть?

— Раньше нужно было говорить. Я бы купил тебе такую же.

— Не будь свиньей.

— Я очень щепетилен, — объяснил Джульен серьезным тоном, поправляя очки, — когда речь идет о печатном слове, проходящем через мои руки.

Скорее всего он просто вживался в роль, которую изобрел себе сам — для встречи в Апстейте. Юджин решил смириться.

— Следующие вещи, — разглагольствовал Джульен, глядя на привлекательную латиноамериканку поверх головы Юджина (латиноамериканка вскоре стала краснеть и стыдливо улыбаться), — никогда ни с кем нельзя делить — нижнее белье, зубную щетку, обувь, газету, и бумажник. Запомнишь, или тебе записать?

— Пошел ты…

— Не будь вульгарен, друг мой.

В прибывшем поезде была давка. Партнеры втиснулись и поднажали, расстраивая и раздражая некоторых пассажиров. Вскоре они стояли лицом к сидению и плечом к плечу. Поезд был старомодный, с длинными скамейками вдоль стен — сидящие пассажиры ехали боком. Очень робкая толстая женщина подняла голову, посмотрела на Юджина, и тут же опустила глаза. Перед Джульеном сидел долговязый черный парень хулиганского вида — раскачивался в такт с монотонными басовыми ритмами в наушниках. Юджин, ухватившись за поручень, стал думать о Санди.

То есть, он пытался не думать о ней.

Думать о ней было опасно.

Но он ничего не мог с собой сделать.

Он решил, что притворится, будто она его вовсе не бросила. Так было легче. Может, он ее куда-нибудь пригласит, или сыграет что-нибудь специально для нее, очень скоро. А потом они будут долго гулять по лесу.

Джульен с очень требовательным видом открыл газету. Поезд тронулся, набирая скорость, устремляясь к Пенн Стейшн, где им следовало пересесть на пригородный экспресс. Бортовая качка усилилась, на вираже состав начало мотать из стороны в сторону. Колено Джульена коснулось колена сидящего перед ним любителя монотонных ритмов. Последовало ворчание, которое Джульен надменно проигнорировал. Он перевернул страницу. Поезд снова наклонился, и Джульен еще раз задел колено сидящего перед ним. Сидящий снял наушники.

— Ну ты, [непеч. ], — сказал он.

— А! Я? Слушаю вас, — сказал Джульен, одним глазом все еще глядя в газету. Он продолжал вживаться в роль.

— [непеч. ], ты стучишь мне по колену, [непеч. ]! Во мне шесть футов и пять дюймов росту, колени вытарчивают.

— А, да? — осведомился Джульен задумчиво. — Сочувствую, но почему вы решили, что это и моя проблема тоже?

Кто-то хихикнул. Вскоре люди, стоящие в непосредственной близости от развивающегося конфликта, заинтересовались и притихли, слушая.

— А знаешь что, мужик? — спросил риторически обладатель вытарчивающих колен. — Знаешь что, [непеч. ]? — переспросил он, очевидно для усиления эффекта. — Я тебе сейчас кое-что скажу, — пообещал он. — Ага. Будь я кто-то другой, я бы сейчас ломал бы каждую [непеч. ] кость в твоем [непеч. ] теле, [непеч.]. Ты бы сейчас плавал в твоей собственной [непеч. ] крови, брат.

— Что ж, — сказал строго Джульен. — Раз ты решил выбрать такую манеру общения, то я вообще отказываюсь с тобой разговаривать.

С надменным видом он вернулся к чтению газеты. Кто-то засмеялся. Пристыженный, долговязый любитель ритмов неразборчиво что-то ворчал некоторое время, а затем, поднявшись и протиснувшись — не очень грубо, Джульен был почти одного роста с ним, и при этом нисколько его не боялся, и именно поэтому его лучше было оставить в покое — вышел на следующей станции.

Драматический этот диалог отвлек Юджина — слегка, но вскоре мысли снова стали разбегаться, и снова образ Санди возник перед глазами.

На Пенн Стейшн они сели в экспресс, следующий на север, и через два часа прибыли в маленький городок в нескольких милях к востоку от реки Гудзон — уродливое поселение, известное тем, что его облюбовали себе бывшие представители богемы, неожиданно разбогатевшие несколько лет назад.

Они спросили местного, где находится нужный им дом. Он не знал. Спросили следующего, и он тоже не знал. В конце концов, кто-то объяснил им, что искомый дом находился далеко от станции — мили и мили. Маршрутный автобус ходил, по слухам, в нужном им направлении, но предсказать, в котором часу он остановится у станции было сложно. К счастью вскоре выяснилось, что местная компания такси расположилась почти напротив станции, и большинство шоферов знали местность. Путешествие, как выяснили Джульен и Юджин, будет им стоить четыре доллара и пятьдесят центов.

В запасе у них было часа два, и они зашли в бар, примыкающий к станции — Джульен заказал себе виски, а потом еще, и еще несколько, а Юджин пил воду и кофе, а потом еще и чай.

«Я, когда выпью, играю очень плохо», — отмечает он в своем дневнике. «То есть, мне кажется, когда я играю, что получается замечательно. Но кажется так только мне — кроме тех случаев, разумеется, когда слушатели также пьяны, как я».

Такси, которое они абонировали, было старое и очень грязное. Местность вокруг не радовала глаз.

— Не нравятся мне такие места, — сообщил Юджин.

— Фермерская земля без фермеров, — заметил Джульен. — Привыкай, пацан.

Несколько толстых белых детей играли в софтбол на близлежащей лужайке. Пожарная станция закрыта, поскольку воскресенье. Иностранный скульптор владел землей, прилегающей к земле знакомой Марши — несколько акров влажной, неровной, травянистой и слякотной почвы, утыканной удивительно уродливыми скульптурами — напоминали сюрреалистическое кладбище, на котором похоронены были злые пришельцы с планеты Гуй (названной так в честь бельгийского города) — после смерти от странной и ужасной венерической болезни, которой они заразились у дракона, игравшего с ними плотски, где-то в районе Альфы Проксимы.

Джульен постучал. Знакомая Марши — худая, опустившаяся женщина лет сорока, открыла дверь и сказала «Привет!» не очень уверенно. И говорит — Вы, очевидно, Джульен. И Юджин. После чего она посмотрела странно на меня, или может быть сквозь меня.

Помню, я ничего толкового не ждал от этой встречи. Оказывается, я гораздо более прагматичен, и в гораздо меньшей степени идеалист, чем Джульен. Поэт отличается от других профессионалов вот чем — поэты используют повседневное, дабы обозначить и подчеркнуть вселенское, а все остальные обращаются ко вселенскому, дабы понять повседневное. Дом был большой, плохо спланированный, и стеснялся сам себя. Наличествовало немалое количество пространства, которое невозможно было никак использовать, и слишком мало было места, которое использованию подлежало. Пол в маленьком туалете был почему-то деревянный. Если учесть количество пьяных мужчин, булемических женщин, и избалованных детей, посещающих дом, удивительно, что в туалете не воняло. Но я отвлекаюсь.

Сам великий человек томился в гамаке позади дома. Я ясно различил его массивные формы.

Кто такой Живая Легенда — я знал. Зиния по нем с ума сходила, бедная. Я видел его фильмы. Некоторые считались классикой. Самые известные были те, в которых он изображал перманентно пьяного, или сумасшедшего, или и то и другое вместе. Сумасшествие очень легко изобразить на экране, но все всё равно считали, что парень гений. Не знаю. Даже Джульен, как я понял, проникся, типа, трепетом, когда Живая Легенда оставил гамак и, переваливаясь, направился к дому. На мой взгляд, он выглядел, как любой другой жирный, неизящно стареющий белый мужик в полу-остатвке, в полагающейся в таких случаях колониальной шапке, и все такое.

Он вторгся в дом. Оценил взглядом обстановку. Прошел, топая, к грубоотделанному дубовому столу в столовой (которая служила так же кухней и, иногда, гостиной), опустил свои три сотни фунтов в плетеное кресло (я думал, он его поломает к свиньям, но кресло оказалось крепче, чем я предполагал), угрюмо посмотрел сперва на Джульена, а потом на меня.

Он не поздоровался, не сказал привет или добрый вечер. Вместо этого, еще немного посмотрев угрюмо на Джульена, он сказал — Джульен Кински! — неприятным, хриплым фальцетом — я этот его тембр помнил по фильмам.

Джульен поправил его — Джей-Ти Керрингтон. Не Кински. Керрингтон.

Живая Легенда настаивал, что нет, Кински.

Кински. Я был уверен, что слышал это имя раньше. Да. Вспомнил. В конце пятидесятых или начале шестидесятых — знаменитая тогда банда, игравшая адаптированную для массового уха симфоническую музыку. Концерт Грига, например, играли четыре или пять минут. Сороковую Моцарта три минуты. Джульен Кински.

Живая Легенда улыбнулся слегка. Ты голоден, Кински?

Я сообразил, что он играет в жизни ту же роль, которую играл в известных своих фильмах, изображая для всех, кого видел, эксцентричность — или то, что является эксцентричностью в понятии масс. Моя соната заволновалась во мне и потребовала, чтобы я записал некоторые ноты. Образ Санди вернулся. Запах ее все еще присутствовал — у меня в ноздрях, и незаметно я понюхал пальцы, и… Белые женщины пахнут по-другому… Запах Санди был… Не знаю… Ни [непеч. ] я больше не знаю.

Джульен не выглядел раздраженным. Он сказал, что он в меру голоден. Сказал, что ничего не имеет против перекусить, если это не сложно.

Дочь Живой Легенды наблюдала за нами с неприятным равнодушием.

Живая Легенда сказал, что много он нынче не ест. Потом добавил — Да, не ем. Я ем странные всякие вещи — овощи, фрукты, орехи. Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Фортепиано поблизости не было. Может, они держали его в гараже, не знаю. Дочь принесла плошку с орехами и тарелку с сельдереем.

Давайте, ешьте.

Живая Легенда сделал жест, характерный для итальянских мафиози, которых он изображал пару раз в Голливуде — тыльной стороной руки от продукта к гостям, мол, вот, берите, не жалко. Вроде как помощник главы мафии дарит своей любовнице бриллиантовую брошку — бери, дура. Джульен взял пальцами орех. Поколебавшись, я потянулся к сельдерею левой рукой. Я намеревался удержать запах Сандры так долго, как это было возможно. Дочь сказала, что очень занята, увы, ей нужно закончить чтение какого-то манускрипта, она скоро вернется — и оставила нас наедине с Живой Легендой. Плохие манеры были, очевидно, семейной традицией.

Живая Легенда сказал, что она очень хорошая девочка, и очень талантливая. Сказал, что единственная ее проблема — она слишком многое принимает близко к сердцу.

Джульен кивнул сочувственно.

Да, представьте себе. Кивнул сочувственно. Джульен.

Предполагаю, что он был готов отдать все, что имел, лишь бы пьесу его поставили, и может он хотел, чтобы моя музыка присутствовала в постановке. Он был ко всему готов — готов был жертвовать, готов был обменять некоторое количество достоинства на некоторое количество славы. В общем, он вел себя как он обычно себя вел на конференциях (наверное) в своей компании. Играй. Следуй правилам. Получишь прибавку.

Живая Легенда выбрал себе орех, вложил его в бледные свои губы, и некоторое время им играл. Мне это не показалось ни сексуальным, ни таинственным. Я чуть его не пожалел.

Он повернулся к Джульену, который смотрел на хозяина выжидающе и, возможно, чуть заискивающе. Затем Живая Легенда сказал — можете мне верить, а можете не верить, но я могу вас ввести в транс. Правда. Смотрите — я… могу… ввести… вас… Я… смотрю… вам… в глаза…

Джульен сказал — Ох! (Он старался быть предельно вежливым). Он сказал — Я действительно что-то почувствовал только что. У вас громадный дар.

Я чуть не заржал.

Внезапно Живая Легенда кинул взгляд по моему направлению. И говорит — Чего это он хихикает?

Я помотал головой, делая серьезное лицо.

Джульен заверил его, что я не хихикаю и ударил меня, больно, ногой под столом. Я посмотрел на него зло, более или менее механически. Происходящее казалось мне слегка сюрреалистичной, иррациональной грезой, безличной и далекой. Я понимал, что в мозгу у меня блок, и я знал, что когда этот блок исчезнет, трагедия глянет мне в лицо. Главное было — отдалить этот момент, чем дальше, тем лучше, во времени.

Живая Легенда снова уставился на Джульена. Он говорит — Знаешь, ты очень одинок вообще-то.

Джульен вежливо улыбнулся. Типа — Я одинок? Откуда вам это известно?

Живая Легенда говорит — Ты все скрываешься ото всех. Скрываешься. И не показываешь им себя. Свою сущность. Ты не хочешь им показать свою сущность. Ты на мир смотришь… (он закрыл лицо рукой и раздвинул указательный и средний пальцы). Вот сколько ты показываешь себя другим. (Он убрал руку от лица). Все остальное в тебе — твоя улыбка. И я такой же. Это как с бабой говорить. Она чирикает, чирикает, говорит тебе всякую [непеч. ], а ты скалишься и говоришь — «Где это вы такие туфли покупаете, вам очень идет!» Что бы она ни сказала, слушать ее не нужно. В любом случае это [непеч.]. Просто лыбишься и смотришь на нее. Вот так ты смотришь на мир.

Он опять закрыл лицо ладонью и раздвинул указательный и средний пальцы.

Я вспомнил, что где-то слышал, возможно от какого-то актера, что-то очень похожее, и речь шла именно о Живой Легенде — может, он всем новым людям демонстрирует их суть именно этим способом — прикрыв лицо и раздвинув пальцы? От кого я это слышал? Не помню. Спросите любого актера или актрису в Нью-Йорке или Лос Анжелесе — встречались ли они с Живой Легендой? Все ответят утвердительно, поскольку это так или иначе связано с престижем и приобщением к «настоящему» миру театра и кино, то есть, к эстаблишменту. Возможно, кто-то просто написал мемуары, в коих описал свою встречу с Живой Легендой, и все их прочли. Но и в этом случае получается, что демонстрация — домашняя заготовка, не так ли.

Односторонний разговор продолжался некоторое время. Помню, я вставил, может, полдюжины слов, и Джульен управился закинуть пять или шесть предложений. Но, в основном, мы слушали монолог Живой Легенды. Он говорил о разном — о восточных религиях сперва, потом о жалком состоянии сегодняшнего мира. Он отметил с горечью, что Америка, оказывается — мертворожденная страна, что она безусловно и необратимо не сумела понять историю. Или что-то в этом роде. Потом, час спустя уже, (!) он спросил Джульена, зачем тот хочет ставить свою пьесу.

Мне было стыдно, и жалко Джульена. Единственный в мире поэт, способный дать правомочную, хорошо выполненную оценку этому миру, бытию, человеческому духу в трех или четырех элегантно рифмующихся строчках, начал вдруг трепать языком по поводу самых неинтересных аспектов драматургии. Он говорил и говорил — о несравненном умении Живой Легенды видеть вещи насквозь, об огромном таланте дочери Живой Легенды, таланте, который мог бы представить посредственную пьесу так, чтобы она выглядела достойно, о роли в этой пьесе которую никто, кроме дочери Живой Легенды, не смог бы исполнить правильно, о возможном эпизодическом появлении Живой Легенды в постановке, кое появление нисколько бы Легенду не затруднило, и как это появление спасло бы спектакль, и так далее.

Внезапно Живая Легенда его перебил. Да, то, что ты говоришь — очень интересно. Действительно — интересно. Ты вообще интересный, Кински. Очень молодой — и все-таки интересный.

Он снова завел разговор о том, что Америка не понимает, что происходит, и глупо пренебрегает своим историческим предназначением, и как нет в Америке культуры и традиций. Он распространялся о племяннике своего старого друга, который погиб несколько лет назад. Американская культура и традиции, в лице Джульена и моем, молча слушали.

Он сказал нам, что средства массовой информации убили племянника его друга. Уделали. Он говорит — Я чувствую его смерть. Я ранен, ранен. Торчит кинжал в моей груди, и не могу я вынуть его.

Я попытался представить себе большие и нехорошие средства массовой информации — врываются они, стало быть, в особняк племянника его друга, в Лос Анжелесе, и заставляют его силой колоть героин и нюхать кокаин. Может, я не визуального типа человек. Или слишком черствый. Да, наверное это так и есть. Впрочем, я вспомнил, что и о сцене с кинжалом я от кого-то слышал. Наверное, мемуары одного из гостей вышли совсем недавно.

Он обхватил руками воображаемую рукоять кинжала в его груди. Слезы выступили у него на глазах.

Он говорит — Я должен жить с этой болью.

В ответ на этот первокурсовый показ системы Станиславского предупредительный Джульен сказал — Вам нужно снова начать сниматься в фильмах. Вы — лучший актер из всех живущих.

Батюшки… Образ Сандры снова возник у меня перед глазами. У меня встал [непеч. ]…

Лучший актер из всех живущих говорит — Я не хочу больше сниматься в фильмах. Это скучно. Актерская игра — скука. Фильмы — [непеч. ], а я не художник. Я купец. Я продаю товар — мое умение.

Я вспомнил, как Джульен говорил, что по слухам Живая Легенда никогда не использует текст во время съемок, что он все это импровизирует. Джульен сказал тогда, что он не верит. Теперь же он явно сомневался — наш доверчивый Джульен.

Озабоченным голосом Джульен заметил, что Живая Легенда может теперь выбирать только те роли, которые ему нравятся, подразумевая, но не говоря вслух, что старая толстая эта сволочь должна выбрать эпизодическое появление в его пьесе.

Живая Легенда важно объявил, что Джульен наивен. Он говорит — Ни у кого никакого выбора на самом деле нет. Свобода выбора, свобода воли — миф. Все, что ты делаешь — все заранее предрешено.

Джульен не согласился, сказав на полном серьезе, что свобода выбора — это и есть разница, которая отделяет людей от животных. Мы, говорит рассудительный Джульен, имеем право выбора, а животные не имеют.

Живая Легенда сказал — А знаешь… И тут он пернул. Втроем мы проигнорировали этот момент, хотя запах был сильный. Он говорит — Недавно сижу я в туалете, и вижу — таракан. Он, стало быть, ползет… Пальцем он нарисовал в воздухе линию, объясняя — Сперва он ползет направо, затем налево, затем поворачивается…

Палец продолжал чертить линии в воздухе. Джульен следил за пальцем глазами. Живая Легенда говорит — Он поворачивается и ползет влево. Затем он ползет вверх по стене…затем вниз… и снова… Вниз. Вверх. Вниз.

Я испугался, что Живая Легенда таким образом репродуцирует целый час передвижений таракана по его туалету, что подорвало бы мою решимость не смотреть в ближайшее время фактам в лицо. Но он вдруг говорит — Он пересек свой собственный путь может семьдесят раз. Я вот смотрю на него и думаю — зачем он это делает? Следует ли он какому-нибудь плану?

Думаю, что если бы Джульен рассказывал что-нибудь в том роде, он сумел бы сделать рассказ интересным. Единственный действительно интересный аспект рассказа в данном случае был — Живая Легенда наглядно демонстрировал, что в жизни он туповат, и не входит в категорию людей, с которыми люди вроде Джульена или меня могли бы часами что-то обсуждать.

Неожиданно Живая Легенда говорит — Ты ведь по Зодиаку Таурус?

Джульен говорит с удивленным восхищением — Да! А откуда вам это известно?

Живая Легенда некоторое время молчал, глядя спокойными мудрыми глазами на Джульена.

И говорит — Это легко вычислить. Но я не скажу тебе, как я это вычислил. Что скажу — это, что первый признак, по которому я сразу увидел, что ты Таурус — как ты держишь руки.

В чисто драматическом смысле это было лучше, чем тараканы в туалетах. Я заинтересовался — зритель, против воли попавший в абсурдный фарс — но тут пришла дочь Живой Легенды, неся в одной руке чашку с травяным чаем, а в другой открытый портативный компьютер.

Она говорит — Ну, хорошо, давайте поговорим. Кстати, папа, я звонила Лейбовицу, он говорит, что он со всей командой приедет часа через два.

Живая Легенда говорит — Пошел он на [непеч.]. Я его, козла, терпеть не могу. [непеч. ] он.

Он повернулся к Джульену. Он говорит — Индустрия развлечений полна [непеч.]. Зачем тебе в нее соваться? Ты поэт. Просто пиши стихи. Может после твоей смерти кто-нибудь тебя откроет.

Партнер мой резко побледнел. Это случается с белыми, когда они вдруг испытывают прилив эмоций. Я увидел, что грубый ответ уже готов соскочить у Джульена с языка, что-нибудь вроде «А после твоей смерти, толстый мешок с экскрементами гиены, может люди забудут, что ты пачкал на планете воздух» — но Джульен сумел промолчать.

Дочь говорит — Ну, хорошо, Джульен, я читала некоторые части твоей пьесы…

Джульен смотрел прямо перед собой.

… и они ничего. К сожалению, я сейчас очень занята, у меня даже нет времени покритиковать толком. У тебя, возможно, есть талант. Не сдавайся. Талантливому человеку в наше время очень трудно сделать так, чтобы его услышали.

Она улыбнулась натянуто и повернулась ко мне.

Э… Юджин, да? Ты, как я понимаю, пишешь музыку? У нас здесь нет клавиатуры, и вообще инструментов нет, но я дам тебе свой электронный адрес, и ты пошли мне что-нибудь, какой-нибудь небольшой отрывок, если хочешь.

Я вспомнил, как я касался губами колена Санди. Я вообразил, что я рядом с ней. Я чувствовал, что очень скоро мне придется что-то осознать, что-то ужасное, катастрофическое. С болезненным любопытством я попытался вспомнить, что именно. В какой-то момент мне показалось, что я вспомнил. Нет. Не получается. Но что-то ужасное, это точно.

Нехарактерно хрипло Джульен заговорил, и голос его возвратил меня к тому, что в данном доме сходило за реальность.

Он говорит — Занята? Хоть бы раз я кого-нибудь встретил в индустрии развлечений, кто не сказал бы мне, что он ужасно занят. Можно подумать у людей нет времени поспать или помыться или [непеч. ], столько у них всегда работы, каждый день. Слишком заняты, чтобы читать, слишком заняты, чтобы с тобой встретиться, слишком заняты, чтобы что-нибудь обсудить. А смотришь на результаты этой [непеч. ] занятости — и что же? Может, я чего-то не понимаю? Триста фильмов в год, сделанных явными дилетантами с примитивными и устаревшими идеями в головах. Пятьсот пьес без смысла, стиля и таланта. Двадцать тысяч романов — скучных, невозможно читать — и все-таки они заняты? Чем, позвольте узнать? Произведением шедевров? Где эти шедевры?

Дочь Живой Легенды сказала Джульену, что он не очень вежливо себя ведет.

Рыжий повысил голос. Он говорит — О! Теперь я понял. Все это время мы обсуждали, оказывается, хорошие манеры.

Он встал. Он говорит — Хорошо. Знаешь что? Соси [непеч.].

Я тоже встал. Живая Легенда двинулся было, но Джульен ухмыльнулся зловеще, делая угрожающий жест. Толстый актер, игравший всю свою карьеру разных суровых горлохватов показался мне испуганным. Я его не виню — я сам испугался. Глаза Джульена стали вдруг стеклянными за стеклами очков. Ухмылка его была ухмылкой убийцы.

Дочь велела ему… то есть нам… убираться из ее дома.

Джульен поднял со стола плошку с орехами и одним движением рассыпал орехи по всему столу.

Дочь настаивала, что сейчас она вызовет копов — если мы не уйдем.

Внезапно наклонившись вперед, Джульен выхватил у нее портативный компьютер.

Он говорит — Уйдем мы, детка, уйдем. Не плачь.

Он бросил компьютер на пол и встал сверху ногой. Раздался хруст.

Он говорит — Мы уходим. Слушай, спасибо за гостеприимство. Было классно. Мне понравилось. Вот только мне бы хотелось, чтобы вы знали. Вы — [непеч. ] бездарное. Оба, но особенно папаня, сидящий недвижно и мигающий. Хочу, чтобы вы это знали… (Он повернулся к Легенде, который тут же отодвинулся вместе со стулом). Хочу, чтобы вы это всегда помнили. Твои тупые философские [непеч. ] — результат твоей посредственности. Если бы ты действительно был на что-то способен, ты бы не сидел на огромной своей [непеч. ], разглагольствуя о вещах, о которых тебе ничего не известно, и не жрал бы орехи. Надеюсь, что когда ты помрешь, толстый мешок доисторического [непеч. ], может люди забудут, как ты отравлял столько лет воздух на планете. По Зодиаку я Вирго. А что касается тебя (он снова повернулся к дочери)… Ты уродина и дура. Тебе бы в салон сходить, маникюр сделать. Ты давно не молода, и тебе не стоит появляться перед гостями без косметики. Сделай себе стрижку и купи лифчик. [непеч. ] шестидесятые годы давно закончились и забыты, [непеч.].

Он помолчал, погруженный в мысли. Возникла пауза. Затем он круто повернулся и промаршировал к двери. Я пошел за ним, стараясь ни на кого не смотреть. У двери Джульен остановился. И говорит, как, вроде бы, подумалось ему — Это я просто пошутил, как вы понимаете.

Шагая в ногу мы протопали мимо пожарной станции как два коммандо в чужой стране. Автобус каким-то чудом прибыл на остановку как только мы к ней приблизились.

Джульен говорит — Нам нужно что-то делать самим.

Мы залезли в автобус.

Он говорит — Скоро. Мы что-нибудь организуем. Я найду певца, и мы будем играть.

Я говорю — Слушай, мужик. Не принимай близко к сердцу. То, что сейчас произошло — это случайно. Не имеет значения. Хотя, конечно, грубоват ты был под конец.

Он сжал мне предплечье — больно. Он говорит — То, что мы сейчас видели, было — индустрия развлечений в миниатюре. Самодовольная, одомашненная, мертвая. Вот, эти неухоженные дикобразы — они заправляют всем искусством, друг мой. Инстинктивно они бояться, что их выведут на чистую воду. Ибо, вот, кто угодно, если он чуть лучше посредственности, может им показать, кто они такие. И им самим, и публике. И поэтому, когда они кого-то к себе принимают, они его [непеч. ] и заставляют ходить вдоль линии на цыпочках до тех пор, пока не выжмут из него весь талант, все желание, и весь каприз. Дьявол, Джин — это хуже чем [непеч. ] прославленные Темные Века, мужик. Тогда художника морили голодом. Теперь его лишают сна. Чтобы написать эту пьесу, я спал по три часа в сутки два месяца. Эти два троглодита и банда подонков, которую они ждут в гости, очень занятые все, как ты понимаешь, они будут всю ночь чирикать и слушать глубокомысленные изречения толстого кретина. Джин, если мы согласимся на их условия, нам [непеч. ], мужик.

А что же делать?

Он говорит — Нужно пробовать самим. А также я, наверное, отращу бороду.

Я говорю — Ты и так страшный.

Он говорит — Это хорошо.

И в этот момент до меня дошло. Было больно. Дошло с размахом.

Что случилось, Джин? Что?

Джульен даже испугался. Он отпустил мое предплечье. Эй! В чем дело? Я тебе больно сделал? Прости, мужик! Чего ты плачешь?

Он зашептал озабоченно, испуганно — Почему ты плачешь, мужик? Эй, Джин!

Я сказал — Э…

Эй, не надо, мужик, а? Не нужно так это воспринимать. Ну он толстый [непеч. ], ну и что.

Я сказал — Не в этом дело. Она меня бросила, и я никогда ее больше не увижу.

Он взял меня за плечо. Он посмотрел мне в глаза. Он что-то пробормотал. Я сказал — Что? Он сказал — Мы прах, живущий роскошно. Хорошая строчка для песни. Давай выпьем.

Он обнял меня за плечи. И тогда я действительно заплакал. Не помню, что было потом.

Своими силами я домой в тот вечер точно не добрался бы. Джульен наверное нес меня на плече, или еще чего-нибудь. Идет по улице рыжий англосакс и несет на плече негра. Представляете себе. Следующие четыре дня я был в бреду, с короткими перерывами. Помню — открыл глаза, вижу, я у себя дома, в постели. Еще помню — сидит на крае кровати Джульен, и еще — Зиния пришла навестить. Также, моя мать, вроде бы, приходила.

Прошло четыре дня и мне стало лучше. Я был слабый, но я мог сидеть в кровати. Джульен периодически появлялся, помогая мне иногда дойти до туалета. Зиния приходила раза два и пыталась мне готовить. Она понятия не имеет, как это делается. Потом она пыталась сделать мне минет, но у меня не встал, и вообще я хотел, чтобы она ушла. Мать опять пришла, увидела диск с записью «Евгения Онегина» и долгое время читала либретто, и комментировала вслух, насмешливо, объясняя, как они испортили оригинал и все такое.

Я сказал — Мам, у меня для тебя новости. Дюма тоже был частично черный.

Кто?

Дюма. Александр Дюма. Автор мушкетерской серии и пьес. И еще он написал «Монте-Кристо». Он великий французский писатель, и у него больше черных предков, чем у Пушкина.

Некоторое время она молчала. Потом кивнула. И ушла — вроде бы даже поспешно. Семейный бюджет должен был в ближайшее время серьезно пострадать. Дюма написал четыреста романов, и многие из них переведены на английский. В магазинах мало, но всегда можно заказать по интернету.

Неутомимая Зиния пришла опять — в этот раз в сопровождении очень внимательного черного парня, у которого, вроде бы, были на нее виды. Имя его было средневековое какое-то — Малком, или может Томас, не помню. Он объяснил мне, что является лидером какого-то нового черного движения, организации, которая оставит след и изменит многое.

Он сообщил мне, что сегодняшнее положение дел — отвратительно и неприемлемо. Черная община не имеет настоящего лидера. Все продались. Его группа собирается пропагандировать образование, и все их лидеры — умные, ухоженные, и им можно верить.

Я сказал — Хорошо, я одобряю.

Не хочешь ли ты стать членом?

Нет.

Почему, позволь спросить?

Я сказал — Не знаю, но вроде бы расовые несуразности не забавляют меня в той степени, в какой должны забавлять. Я музыкант, это основная моя функция. Если я теперь начну принимать участие во всех глупостях, которые происходят в стране, у меня не останется времени ни на что. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на политику.

Он заверил меня что то, что он мне предлагает — настоящее. Он произнес речь. Мне нужно было как-то его выжить. Для достижения этой цели я собрал воедино всю силу своего интеллекта, сел в постели и заорал на него, чтобы он прекратил разглагольствовать.

Я сказал — Единственная причина, по которой существует расизм, черный или белый, не важно — глупость. Люди не рождаются глупыми. Они становятся таковыми добровольно, и остаются таковыми, поскольку глупость делает их жизнь комфортной. Мы не имеем дело ни с диктатором, ни с правящим классом, ни с группой заговорщиков-садистов в данном случае. Если тебе действительно нужно, чтобы расизм ушел, тебе следует убедить среднестатистического Джо — черного Джо и белого Джо — что они дураки, и тот, и другой. Я не говорю, что это невозможно. Но это займет уйму времени. Идея им не понравится.

Он изучил мою коллекцию дисков и стал лапать фортепиано. Я закричал, чтобы он ничего не трогал и убирался из моей жизни. Наконец-то он обиделся. И ушел.

Я спросил Зинию, не считает ли она все это развлечением, устроенным для прикованного к кровати больного.

Она сказала — Многое из того, что он говорит — правда. Но я не буду опять его приводить если ты не хочешь. Все, что ты скажешь, Джин. Я тебя люблю. Ты знаешь, что я тебя люблю.

Драгоценная Зиния. Моя фригидная тигрица.

Я вижу это — как будто я сам присутствовал при ссоре Зинии с ее отцом. Могу себе представить, как старуха Зиния прыгает по комнате на своих гибких, пружинистых ногах — страстная маленькая тигрица. Родители у нее — вполне приличные люди, спокойные, рассудительные и по большей части безвредные. Их дом в Монтклэйр был когда-то самым мирным, самым спокойным домом в мире, я уверен, пока не родилась Зиния. С тех пор это — ревущий вулкан. Могу себе представить Зинию, кричащую на своего приличного, скромного черного отца, орущую во всю силу своих меццо-легких на свою боязливую, нежную белую мать — обзывает их страшными словами, обвиняет их в приношении в жертву счастья их детей (помимо нее детей у них не было) — ради их тупого идеализма и нездоровой похоти, или еще чего-нибудь. Провести детство и юность в Монтклэйр — не подарок для такой девушки, как Зиния, с ее-то темпераментом, но лично я считаю, что в ней есть что-то недоброе. Она была бы дикая где бы она не жила.

Кричит Зиния — чего вы пытаетесь достигнуть? [непеч. ] расовой гармонии? А знаете что! Мне плевать на расовую гармонию! Я хочу жизни! Я не хочу черную жизнь — хочу просто жизнь!

А теперь вдруг оказалось, что существуют умные черные лидеры, которым можно верить, у которых есть на Зинию виды. Она бывает так непоследовательна иногда. А потом еще заявляет мне, что она меня любит.

Вообще что-то очень много любви появилось, сразу и неожиданно. Мама меня любит, мой брат мне сказал по телефону «Я тебя люблю, мужик, брат», мой отец, в своей профессорской, с достоинством, манере меня тоже любит, Зиния любит, и даже Санди любила меня целую ночь. По необъяснимой причине, в этом океане любви только Джульен сообразил что, поскольку все мои ангажементы полетели к свиньям, вполне реальная нехватка средств наверняка имеет место, в отличие от воображаемой нехватки умных черных лидеров, в моей жизни. В свете этого он спустился вниз, выследил управдома, и заплатил за мою квартиру за месяц.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Ни Юджин, ни Джульен не были полностью справедливы к Живой Легенде. Человек был в расстройстве, когда они к нему нагрянули. Двумя днями ранее он присутствовал на похоронах Франка Гоби. Усопший был другом и поклонником актера многие годы. Именно Франк Гоби, когда слава Живой Легенды начала вдруг угасать, помог ему вновь себя найти, ангажировав ему нового импресарио и убедив продюсера, что лучшего кандидата на роль в фильме, по всем признакам собирающемся стать невероятно популярным, нет. Все это происходило, правда, до того, как Юджин и Джульен родились на свет. Откуда им было знать.

— Скажи мне, что ты шутишь, — сказала Дебби.

— Совершенно не шучу, — Джульен положил манускрипт на стол и поправил очки. — Гром и молния, мужик этот — невыносимо скучный. Не вижу, как он может помочь — ни мне, ни вообще кому-нибудь. Он себе самому помочь не может. Тебе нужно было там быть — видела бы ты его.

— Кто тебе сказал, что тебе следовало оценивать его личные качества? Марша тебя туда вовсе не за этим послала.

— Ах, извини. Я позвоню Марше и извинюсь — мы с нею неправильно друг друга поняли.

— Нет, — сказала Дебби. — Марша не хочет с тобой больше говорить. Ты бесчувственный, неблагодарный эгоист.

— Да, я знаю. Но не упоминала ли она о других моих качествах, которые могут мой эгоизм компенсировать?

— Какие еще качества?

— У меня [непеч. ] большой.

— Не смешно, Джульен. Марша теперь даже со мной не хочет говорить, после того, что ты натворил. Ты вообще — думаешь когда-нибудь? Головой? Изо всех людей, которых ты мог оскорбить, ты выбрал именно… В смысле… С кем ты говорил! Ты хоть отдаешь себе отчет?

— Я знаю, с кем я говорил.

— Ну да? Знаешь? Он — самый великий актер современности, Джульен! Он всего лишь самый влиятельный человек в Голливуде, помимо — не помню, как зовут. А ты идешь и его оскорбляешь. Как ты мог!

— Он нагло хамил мне и Юджину полтора часа подряд. Поведал о том, как он сидел на горшке и следил за действиями таракана, помимо прочих глубоких своих мыслей.

— Про таракана?

— Представь себе.

— Это его излюбленное сравнение! Аллегория! Об этом все знают!

— Даже у моего ангельского терпения есть пределы.

— Только послушайте его! Джульен… Ну и самомнение! Даже не знаю, что на такое… Не думаю, что тебя когда-нибудь напечатают. Или поставят твою пьесу. Не с твоим отношением к людям.

— Полгода назад ты мне совсем другое говорила.

— Нет, нет, подожди. Пойми, Джульен. Я не говорю, что это я лично не найду способа тебя опубликовать или поставить. Не в этом дело. Я с тобой больше не работаю. Я говорю — никто никогда не сможет тебя опубликовать или…

— Ого! Подожди-ка. Что ты имеешь в виду? Ты со мной больше не работаешь?

— Я не могу, после того, что ты сделал. Ты что, шутишь? — она горько рассмеялась. — Ты — человек, который оскорбляет живые легенды. Извини, я не могу — я бы потеряла репутацию, а репутация в моем деле — главное.

Он вздохнул.

— Дебз, — сказал он. — Слушай. Мне очень жаль.

— Не нужно передо мной извиняться. Поздно.

— Я не извиняюсь. Мне тебя жаль. Не хотел бы я быть на твоем месте.

— Ага. Почему же, мистер Умник?

— Бессмысленно. Мне бы не хотелось тратить время на бессмысленность.

— То, что я делаю — бессмысленно?

— Конечно. Ты ищешь — кого? Писателя, драматурга, поэта? Гения? И ты ждешь, что гений будет — что? Вежлив? Счастлив всем, что ему дают? Будет заискивать? Будет выслуживаться? Ходить по линии на цыпочках? Ха. Не понимаешь? Этого не будет. Никогда. Неужто так сложно понять, что драматический талант и послушный кретинизм — вещи взаимоисключающие?

— Тебе пора повзрослеть, Джульен, — сказала она.

Он пожал плечами. Взял со стола манускрипт. Вышел.

Я проверил сообщения на автоответчике за последнюю неделю. И нашел! Я собирался провести остаток дней моих в утонченной муке, но вот оно:

Юджин, очень сожалею о вчерашней ночи. Этого не должно было быть. Нам нельзя больше видеться — никогда. Мне очень жаль. Я… Я хотела бы извиниться перед тобой за все. До свидания.

Биииип. Что-то меня удержало от перематывания и прослушивания снова. Следующее сообщение было от телефонной компании, специализирующейся на междугородных разговорах. Компания предлагала захватывающе низкие расценки. Затем снова Санди:

Юджин, мне кажется, нам нужно по крайней мере поговорить… э… в последний раз. Позвони мне… Э…

Она дала мне телефон. Ее сотовый.

Я залпом выпил стакан воды и набрал номер. Она сразу взяла трубку.

Я сказал — Привет, это я.

Она бормотала, запиналась, поправлялась, и дважды чуть не положила трубку, но все-таки мы договорились встретиться в маленьком кафе в СоХо ровно через час и тридцать минут. Меня качнуло. Я поймал баланс, помылся, оделся, разделся, побрился, снова помылся, снова оделся, и выбежал на улицу.

Преимущество фешенебельных опозданий — можно стоять где-нибудь, на безопасном расстоянии, и наблюдать за теми, кого ты в данный момент злишь отсутствием пунктуальности.

Кассандра нервничала. Я не сразу ее увидел. Сперва я подумал, что она вошла внутрь кафе, либо передумала и решила не появляться. Но вот она сидит — у столика на тротуаре, одного из трех. Был теплый майский день. На ней была темного цвета блузка, белый пиджак, белые брюки, белые сандалии, и пара больших солнечных очков — в этом заключалась ее идея незаметности. Сердце у меня лупило бешено. Моя уверенность пропала начисто. Я заметил, что у меня стоит, только когда я наконец отделился от стены, на которую опирался. Я перешел улицу по диагонали, рука в кармане.

Я сказал глупо — Привет.

Она сказала — О, привет.

Я сел. Говорить было нечего, предлагать я ей ничего не мог, надеяться — не на что. Я осознал с ужасной, совершенной ясностью, что все, чего я хочу в этот момент, день, год — в этой жизни вообще — это прижать ее к груди и медленно засунуть в нее член до отказа. Правильные слова не приходили в голову. Неправильных тоже не было. Я молчал.

Хочешь кофе?

Последний раз, когда я отказался от кофе, мне было, наверное, лет девять.

Я сказал — Да, здесь делают хороший каппуччино, и иногда даже не забывают, что шоколадной пудрой сверху его присыпать не надо — если им сказать раза два.

Она сказала — Хорошо, давай выпьем каппучино без шоколадной пудры сверху.

Нормально, а только кафе это не было одним из тех, где официанты подпрыгивают и делают пируэты, когда посетитель щелкнул пальцами. Кассандра махала и махала официантке, а ее игнорировали. Она строго посмотрела в направлении официантки. Никакого эффекта. Она повернула лицо ко мне. Несмотря на солнечные очки, я видел, что она растеряна. Она снова помахала. Официантка помахала в ответ и продолжала похотливый разговор с менеджером. Я хихикнул. Это слегка испугало Кассандру. Она сняла солнечные очки.

Она говорит — А в чем дело?

Я сказал — Официантке мало платят. Она делит паршивую, кишащую крысами дыру в Уильямсбурге с другой желающей играть на Бродвее особой и мечтает о лихом принце среднего возраста, въезжающем в ее спальню на белом непахнущем скакуне. Принц застрял в Южной Каролине. На станции кончились не пахнущие лошади.

Она сказала — Тебе, кажется, нравятся лошади.

Я сказал — Не думаю, что я один такой.

Она некоторое время размышляла над этим вопросом и в конце концов сказала — Мне очень жаль, Юджин. Жаль, что все это случилось. Жаль, что я позволила событиям выйти из под контроля. Я виновата, я должна была понимать. Ты взрослый, и ты понимаешь.

Я едва ее слышал. Дамы и господа, не судите меня поспешно. Вот она была, передо мной, рукой можно достать — желанная, невероятно притягательная, по виду совершено доступная. А у меня африканский темперамент. Вы понимаете, что происходило.

Она сказала — Просто забудем это. Забудем все, что случилось.

Она снова надела солнечные очки.

Я сказал — Санди.

Не называй меня так!

Подожди. Дай мне минуту, чтобы собраться с мыслями.

Она посмотрела на небо.

Я сказал — Просто выслушай меня. Я сделаю все, что ты потребуешь. Если не хочешь, чтобы нас видели вместе — прекрасно. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь знал о наших отношениях… о нашем романе, что ж, ничего плохого в этом нет. Я не намерен делать твою жизнь неудобной — ни в коем случае. Но не разрывай связь до того, как мы завершим то, что начали — поскольку это похоже на шедевр.

Все еще глядя на небо, но не в состоянии владеть собой, она сказала с чувством — Пошел ты на [непеч. ], Джин.

Слеза выкатилась у нее из-под очков и побежала вниз по щеке.

Я сказал — Я был слегка пьян, а ты была совсем пьяна. То, что мы испытали, было просто тенью, едва заметным подобием того, что может быть. Так, а ну заткнись, хорошо? Мне не нужны твои дурацкие деньги, и уж точно не нужны твои так называемые друзья, и мне плевать на твое так называемое положение в так называемом обществе. Ты все перепутала, Санди. Понимаешь? Я не рассматриваю тебя, как сексуальную победу. В том, что мы с тобой сделали, не было ничего неправильного. Чего ты боишься? Сплетен? Их не будет. Боишься влюбиться? Если такое случится — что под большим сомнением — мы все равно можем держать наши отношения в секрете. Боишься, что я тебя использую? Было бы неплохо, если бы ты вспомнила, кто кого соблазнил. Не хочешь, чтобы Уайтфилд узнал? Он не узнает. Мне совершенно не нужно еще раз с ним встречаться.

Она сказала умоляюще — Дело не в этом, Джин.

Я сказал — Хорошо, пусть — между нами три преграды — класс, возраст, и раса. Ни одна из этих преград не является ни серьезной, ни важной. Мы не делаем ничего… э… предосудительного ни с какой точки зрения. Мы не нарушаем закон. Мы не нарушаем заповедь. Мы оба взрослые. Я не женат, ты не замужем. Я ни с кем не живу, ты ни с кем не живешь. Санди, не отбрасывай хорошее просто потому, что ты боишься непредсказуемых последствий. Опасность, что в тебя попадет шальной метеорит — больше, чем опасность, что я буду нескромен с кем-то в разговоре против твоей воли.

С удивлением она сказала — Знаешь… Странная вещь — на меня действует не то, что ты говоришь, в конце концов, если подумать, то, что ты говоришь — псевдо-философская [непеч. ], и только. На меня действует звук твоего дурацкого голоса. Очень убедительный тембр. Девушка слушает и тает. Но я умнее, чем тебе кажется, Джин, дорогой мой. Не выйдет. Ничего не выйдет.

Я снова искал, что бы такое сказать, нужное. Я был в отчаянии.

Я сказал — Э… Слушай… Подумай, Санди. Никто тебя не оценит, как я. Никто — ни молодой, ни старый, ни черный, ни белый, ни бедный, ни богатый — никогда больше не будет целовать каждый квадратный дюйм твоей кожи, никто часами напролет, не в силах оторваться, не будет ласкать тебе ключицу, грудь, живот, пах, [непеч. ], бедра, колени, икры, пятки и подъем. Такого не было в прошлом — и не будет в будущем. Никто не войдет в тебя очень, очень медленно сзади, слегка прикусив зубами твой локоть. Никто не будет так же нежен, как я. Никто не поведет языком по каждому позвонку…

Она закричала — Не смей! Молчи!

Несколько прохожих обернулись, вместо того, чтобы заниматься своими собственными тупыми делами.

Она сказала — Вот ведь ты [непеч. ] сволочь.

Возвышаясь над Санди и глядя понимающе на меня, официантка сказала весело и чуть презрительно — Привет, ребята, что желаете?

Был один из тех дней (как я вдруг осознал), когда все идет так, как нужно, и ничего плохого произойти не может. Кофе был замечательный. Я пил родниковую воду из пластиковой бутылки. В какой-то момент я вскочил, убежал за угол и купил в одном из необычных и великолепных деликатесных заведений СоХо почти все цветы, которые у них были, истратив одну из двух стадолларовых купюр, одолженных мне давеча Джульеном. Бегом вернулся я обратно, неся охапку — красных роз, чайных роз, гвоздик, лилий, тюльпанов, и несколько видов, чьих названий я не знал, просто они показались мне дико красивыми. Я бросил этот ворох цветов на столик и, вытащив одну персиковую розу и присев на корточки возле стула Санди, поднес цветок к ее лицу, провел лепестком по носу и щеке. Губами я прижался к ее виску. Бедная Санди, она обхватила руками мою шею и, сжав одной рукой ее талию, я стащил ее со стула и приподнял над землей. Очень удачно как раз напротив нашего столика остановилось такси. Прижимая Санди к груди, я шагнул вбок, бросил розу, и открыл заднюю дверь. Я опустил Санди на сидение — ее хрупкие женственные ноги и чарующие колени вместе, подошвы касаются земли. Я вытащил десятку из заднего кармана и подложил ее под мою чашку с недопитым кофе. Я прихватил столько цветов, сколько смог сгрести одним движением. Испуганная Санди шмыгнула внутрь такси. Я последовал за ней, бросил цветы на пол и на сидение, и захлопнул дверь. С четырьмя двадцатками в одной руке я сунул голову в отверстие в прозрачном перекрытии, отделяющем водителя от часто опасных пассажиров и сказал — Джерзи Сити, езжай по Холланд Тоннелю, и если попадешь в пробку, не волнуйся. Не обращай внимание на то, что происходит на заднем сидении.

Как уж было сказано ранее, ничто плохое в этот день не могло произойти. Шофер был — брат из Западного Гарлема, свободно говорящий на среднеклассовом английском. Он ухмыльнулся. И взял деньги.

Я привлек Санди, мягкую и безвольную, почти в трансе, к себе и затем опустил ее на спину, на сидение. Я расстегнул ей брюки и стянул их вниз вместе с трусиками. Она поморщилась только один раз, несмотря на то, что я вел себя грубовато — мне не хотелось терять время. Такси покатилось вперед. Чуть успокоившись, я нежным движением снял с нее левый туфель, а затем стащил левую штанину и трусики окончательно. Не утруждаясь раздевать ее дальше, я расстегнул молнию у себя на джинсах, чуть не покалечившись в процессе, стянул джинсы вниз, и в тот же момент был внутри моей драгоценной, желанной, единственной подлой белой стервы. Она охотно, даже с нетерпением, и с улыбкой — полу-растерянной и полу-озорной — приняла меня в себя — и только когда она приближалась уже к оргазму я начал расстегивать ей блузку. Лифчик ее я потащил вверх не расстегивая, открывая ее пекторальное великолепие. Пальцы ее ног может и были вторыми лучшими в мире; но соскам ее равных не было. Я замедлил темп.

Мне стоило неимоверных усилий контролировать процесс, продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы такси успело вкатиться в более или менее забитый машинами тоннель. К счастью, полиции кругом не было. Я не говорю, что не был счастлив каждым отдельным мигом. О да, это был экстаз, полный экстаз! Тем не менее — дважды я чуть не сделал Санди и себе очень больно, а частые неровности дорожного покрытия сбивали нас с ритма. Крики Санди и мое собственное хриплое рычание к концу акта развлекло многих, сидевших тогда за рулем в тоннеле.

Мы выехали из тоннеля, на другую сторону реки — я, все еще в ней, она, все еще тяжело дыша своим обтекаемым саксонским носом, глаза закрыты, усталая и игривая улыбка на губах — мы оба отдыхали.

Шофер преувеличенно громко откашлялся и спросил — И куда теперь, уважаемые?

Голос его звучал весело. Полу-стыдливо, полу-нагло.

Я приподнялся на локте и посмотрел Санди в лицо. Она полуоткрыла глаза.

Она сказала поспешно — Нет, не вынимай. Затем громче, водителю — Вы знаете, как проехать в Осло, штат Нью-Йорк?

Он думал только мгновение, а затем сказал что, конечно же, знает.

Я вмешался в их разговор, сказав, что у меня больше нет денег.

Тихим голосом Санди объяснила мне, что у нее есть. Она говорит — Не вынимай. Затем, громче, шоферу — Мы дадим тебе еще сотню, когда приедем на место. Нет. Две сотни.

Шофер говорит — Устраивает, сударыня.

Санди сказала — Дай мне мою сумку. Она закрыла глаза, улыбаясь. Затем добавила строго — Нет, не вынимай.

Большинство женщин, когда знают, что их слабостью воспользовались, стараются говорить строго.

Она говорит — Она где-то там, на полу.

Было забавно смотреть как она, с моим членом в ней, копается в сумке и вытаскивает деньги. Я каким-то образом умудрился закинуть две сотовые купюры в отверстие, водителю, не вынимая.

Между нами и шофером было что-то вроде негласного договора. Он слышал почти все, что говорилось на заднем сидении, и конечно он знал, что происходит — трудно было не знать. И все-таки, когда мы говорили тише, он вел себя так, будто нас не слышит, а когда повышали голос, он знал, что обращаются к нему. Вспоминая себя в качестве таксиста, я думаю, что вел бы себя на его месте так же. Предупреждаю на всякий случай — далеко не все водители такси наделены врожденным чувством такта.

Дом в Осло, штат Нью-Йорк, к которому мы прибыли, проехав уж не знаю сколько миль в северном направлении, принадлежал одному из друзей Санди, который в этом сезоне им, домом, не пользовался. Если вы богаты, у вас таких друзей много, я думаю — они никогда не живут в одном доме, или квартире, долго, а остановиться в мотеле считают ниже своего достоинства. Санди позвонила в местный супермаркет и заказала много разного с доставкой, включая полезные вещи. Скинув туфли, она прошлепала босыми ногами в подвал, и вскоре возвратилась с двумя бутылками бордо — даже Джульен согласился бы, что качество хорошее. Я побродил по первому этажу и обнаружил неожиданно концертный Стайнуэй в одной из комнат, чьи (комнаты) французские окна — от пола до потолка — выходили на значительных размеров террасу.

Санди сказала — Нет, не играй пока.

Почему?

Потому что я умираю от голода. Сперва мы поедим. Перекусим, а потом ты будешь играть. Я не хочу пропустить ни одной ноты.

Так начались самые счастливые, вплоть до данного момента, полдня в моей жизни. Пили мы умеренно. Доставщик из супермаркета пришел и принес копченую курицу, овощи, ветчину, сок, горчицу — и чего он только еще не принес. Санди сделала сандвичи — очень искусно — и мы их слопали. Во время еды мы несколько раз друг друга удивили. Наши два мира были такие разные, а наши взгляды настолько индоктринированны, что если бы один из нас был бы чуть глупее, мы просто не поняли бы друг друга — говорили бы на разных языках. Политических взглядов у Санди не было никаких — она едва вспомнила фамилию вице-президента Республики. Я не имел ни малейшего понятия (ни малейшего, дамы и господа — к стыду моему!) что голубокровные смотрят на искусство свысока, что охота, поездки на лодках и яхтах, выращивание лошадей и гольф являются основными их занятиями. Если верить Санди — немыслимо в наше время члену староденежной элиты стать артистом-исполнителем любого вида, как бы талантлив и целеустремлен он ни был, за чьей бы женой в данный момент не гонялся. Слово «адвокат», которое в моем понимании — и в понимании всех, кого я знал — ассоциировалось с беспринципными, непрерывными исками, с отсуживанием и оправдыванием насильников и убийц, в бруклинском стиле — наводило Санди на мысли о бархате, бронзе и красном дереве нижнеманхаттанского офиса, занимающегося исключительно сутяжничеством, связанным с продажей очень дорогих домов и имений. А «недвижимость», оказывается, означала — преимущественно викторианскую архитектуру, а не деревянные сараи с потолками, которые можно рукой достать не подпрыгивая, находящиеся в двух часах езды от метрополиса и рекламируемые как «американская мечта». У некоторых американцев, как оказалось, мечты совсем другие.

Она рассказала мне о своем кузене по имени Грег, который несколько лет назад спас жизнь женщине. Ее частный самолет выпал из неба над Атлантикой в районе Ойстер Бей, где Грег катался на катере. Смелый Грег (и я без всякого сарказма это говорю — не знаю, что я, или любой другой, сделал бы на его месте — что бы сделали вы?) выключил мотор и нырнул через борт. Он добрался до обломков до того, как они съехали с мели, на которой балансировали, в воду, и вытащил женщину, а пилота, уже мертвого, оставил. Она еще дышала и уже испытывала благодарность — полусознательно. Грегу понадобился почти час, чтобы добраться с ней до своего катера — течения там сильные, и катер отнесло — он забыл кинуть плавучий якорь.

Я рассказал Санди о своем друге по имени Джульен и даже попытался донести до нее представление о силе его поэзии, процитировав (кажется, неправильно) несколько строк:

И еще что-то. Память на стихи у меня паршивая. Санди я не убедил, вроде бы. Она сказала — Неплохо, а затем призналась, что знает очень мало поэзии, а понимает еще меньше.

С музыкой было иначе.

В музыке она разбиралась не хуже, но, возможно, лучше меня. Она изучала теорию в школе, институте и дома — это входило в воспитательный комплекс ее класса, конечно же, а только — никакой учитель или инструктор не мог бы ей дать той степени понимания, которая у нее была. Ее небрежные замечания были просто удивительны. Она хорошо знала венгерскую оперетту рубежа веков (у меня упала челюсть), не любила Дилиуса (я чуть не икнул), и не считала, что математические — и математически несостоятельные — экзерсисы Малера и Берга имеют что-то общее с музыкой. У нее была слабость к Прокофьеву и Бриттену, несмотря на их недостатки. И она обожала Верди. Ей было жаль что, несмотря на огромный потенциал, Америка так и не произвела на свет композитора мирового класса.

Ну, это мы еще посмотрим.

Но я отвлекаюсь.

Мы помылись в душе и делали любовь на ковре (настоящий шелк, дамы, настоящий!) в комнате, где стоял рояль. Санди вытащила два халата из стенного шкафа, кинула мне бархатный, сама надела хлопковый — и, поцеловав ей шею около ключицы, я поднял крышку рояля. Санди села на пол, спиной прислонилась к строгой черной стайнуэйской ножке, профиль повернула ко мне — положила бесподобные свои босые ноги на брошенную на ковер диванную подушку, взяла изящной рукой бокал с вином. Слева от меня помещалось французское окно, чуть приоткрытое; газовая занавеска слегка колыхалась. Я сыграл «Турецкий Марш» — так, как, я уверен, никто не играл его персонально для Санди раньше. Пьеса звучала страстно и трагично.

Посмотрев на меня снизу вверх, она попросила меня сыграть что-нибудь моего собственного сочинения.

Чуть подумав, я сыграл увертюру к драматической опере (как я ее называл про себя — либретто Джульена продолжало снабжать меня идеями каждый раз, когда я его открывал).

Вещь эта десятиминутная, и ее нельзя полностью реализовать без участия симфонического оркестра. Мне показалось, что я сумел передать некоторые очень важные ее аспекты (хотя демо, которое я с помощью компьютера наиграл дома, было несравненно лучше… впрочем, не важно). Программа была простая — Генуя, быстро, Мадрид, встреча двух главных героев, океан, Пуэрто Рико, океан, тюрьма, океан. Каждый раз океан был другой. Четыре целостных мелодии и пять лейтмотивов. Слишком богато для десятиминутной пьесы, понимаю. Несмотря на кратость, вещь очень эмоциональная, и после того, как я закончил играть, мне понадобилось некоторое время, чтобы придти в себя.

Глядя в пространство, Сандра тихо попросила меня сыграть еще что-нибудь. Сказала — Пожалуйста, это очень красиво, но продолжай.

Что ж, у меня были два интермеццо, оба четырехминутные, для того же опуса. Я их сыграл. Первое было медленное, спокойное, и немного грустное. Второе — яростное — последствия восстания индейцев. Джульен вставил параллельную сюжетную линию, об индейцах. Индейцы его были, в отличие от любых других в литературе о Колумбе, суровая независимая община. Наличествовала даже любовная линия и заговор — еще до прибытия европейцев. Моя музыка в этом случае держалась на одной основной теме и двух лейтмотивах.

Санди настаивала, чтобы я играл еще.

Что ж — были арии — три законченных, одна незаконченная. Я сыграл законченные. Затем я медленно цитировал слова — пою я плохо. Одно дело — петь серенады соседу за стеной; шокировать Сандру моей вокальной несостоятельностью — было бы совсем другое дело, и последствия шока было бы трудно предсказать. Я просто проговорил слова, играя основную тему на рояле.

Ария была в тоже время балладой, в стиле Джульена. Упоминались несколько событий, имеющие отношения к человеку, который боготворит некое женского пола существо, называемое просто — Богиня Путешествия. Юношей он посещает ее на ее острове в океане, где она живет в комфорте — рыжая и зеленоглазая, как сам Джульен, и есть у нее мраморный дворец, полностью выплаченный, очевидно. Много лет спустя он возвращается на остров — и он не один так поступает, судя по всему:

Последняя часть баллады была о причине и следствии, а также об искуплении. Суть была в том, что хотя прирожденные путешественники — люди маловерные, они заслужили прощение. Почти молитва. Единственный сомнительный аспект был — пассаж, где утверждалось, что каждое щедрое предложение помощи либо порождает открытие, либо является результатом такового:

Поэтическая сила баллады намеренно приглушена автором, чтобы дать композитору место проявить себя, но последние две строчки так невозможно прекрасны, так небесно двусмысленны, что я чуть не заплакал, когда добавил их, нисходящей секвенцией, к последней ноте контрапункта два дня назад.

Такие дела.

На нее это произвело огромное впечатление.

После этого я сыграл мою сонату, которую написал для нее — сыграл всю, не сказав ей, что соната ей принадлежит, для нее написана, ею вдохновлена, ей посвящена. Она слушала внимательно и ей понравилось, хоть и меньше, вроде бы, чем другие вещи. Не знаю. Мне кажется — хорошая вещь.

Вскоре сделалось темно, как часто бывает вечером. Я запоздало вспомнил, что у меня ангажемент — должен был играть на одной аптаунской вечеринке. Позвонить и сказаться больным — поздно. По правде говоря, я очень рассчитывал на эти семьдесят долларов плюс чаевые. Мне не хватало около трехсот, чтобы заплатить за квартиру, а срок прошел на прошлой неделе. Потом я внезапно вспомнил, что Джульен за квартиру заплатил. Мы снова помылись в душе, оделись, и вышли, чтобы пройтись под луной вдоль Межштатного Шоссе, затем вернулись, еще поели, выпили, и делали любовь. Санди начала понемногу уставать и в какой-то момент попросила меня вынуть, а затем изящными своими руками и утонченных очертаний бледными губами помогла мне испытать еще один оргазм, после чего она уснула, морща умилительно нос и ютясь, прижимаясь к моему животу. Мне ее хотелось. Я не мог ею насытиться. Я принял ванну. Я вдруг понял, что у меня болит все тело. Наконец я уснул.

Я проснулся от собственного оргазменного стона. Лоб Санди касался моего живота, пальцы ее сжимали мой локоть. Я снова уснул.

Утро было очень теплое. Я проснулся и вздрогнул, и отчаянно повернул голову. Посмотрел. Но нет — она была со мной, все еще со мной, и она улыбалась. Она прижала палец к губам и выскользнула из кровати. Неотразима. Через десять минут она вернулась с подносом — глазунья, бекон, кофе, тост, сок, помидоры.

Я сказал — Наверное, у меня изо рта пахнет.

У меня тоже. В одной из ванных две новые щетки. Что?

Что?

Мне показалось, ты что-то сказал.

Нет. Ничего.

Ага. Хорошо.

Мы поели, и почистили зубы в душе.

Я предложил погулять в лесу.

Конечно.

Дом, как вы помните, принадлежал какому-то другу. Вот бы у меня были такие друзья! Вам этот дом нужно было видеть! Стенные шкафы были набиты до отказа практической одеждой. Мы нашли сникеры, которые идеально нам подходили. Также мы нашли спортивные штаны, носки, футболки, куртки — и много всякого разного. Мне понравилась бейсболка с эмблемой команды «Янкиз». После глубокого раздумья Санди завязала волосы в хвост и поверх надела бейсболку с эмблемой Койотов Феникса. Я дернул ее за хвост.

Хихикнув, она сказала весело — Не смей.

Я сказал — Прости, не устоял.

Она заметно покраснела.

Снаружи воздух пах приятно, почти приторно.

Я сказал — Ого! Весна.

Она сказала — Да. Поздняя весна.

Дебби выставила Джульена. Я ничего другого и не ожидал. В конце концов, она старалась, бегала, звонила — да и подруга-Марша сделала все, что от нее зависело. Джульен умудрился все испортить. У него, конечно, были основания. Я помню, я присутствовал. Но — оба ошибались. Дебби больше, чем Джульен. Она хорошая девочка, и очень целеустремленная. Она — в бою. Она намерена закончить то, что начала. У нее есть много хороших черт, достойных восхищения. Не вызывает восхищения лишь дурная ее уверенность в том, что рано или поздно она встретит еще одного Джульена. Джульены встречаются редко, и, как правило, не имеют ни двойников, ни копий.

Джульен нашел певицу, застенчивую белую женщину двадцати двух лет с приятным тембром и неплохим диапазоном. Она, вроде бы, была в него влюблена. А может и нет. Так или иначе, она совершенно очевидно согласилась участвовать в проекте в основном для того, чтобы посмотреть, к чему это приведет в смысле ее видов на Джульена. Он сперва заставил ее читать слова. Она, наверное, подумала, что он беспричинно жесток с нею. Слова она прочла — всю дюжину песен — за два или три дня, почти подряд, и сказала, что слова — приятные. Он попросил, чтобы она высказалась подробнее. Она сказала, что песни очень милые. Стихи у Джульена редко приятны, и никогда не бывают милые, но дело не в этом. Когда он передал ей диск с записью музыки — в моем переложении — она прослушала его весь. Она не увидела связи между словами к песням и музыкой. Они что, вместе должны звучать, или чего? В конце концов был вызван я, чтобы объяснить ей, что к чему. Она спела. У нее был хороший слух. Еще за три недели она выучила слова наизусть. Фукс и Паркер присоединились к нам на первой репетиции и одобрили певицу (Фуксу она особенно понравилась, оказалось, что он ничего не имел против игры на своем басе в одной группе с белой женщиной), и еще через месяц мы были готовы выступить перед публикой.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Сам Юджин ничего не желает больше сообщать об участии Линды Кей в проекте.

Она так и не стала «одним из парней», полноправным членом группы. Она была девушка из Лонг Айленда, из обеспеченной семьи. В прошлом она никогда не общалась с меньшинствами. Она рассчитывала, что Джульен ее защитит в случае чего. Она делала это все ради него. Бедная растерянная Линда Кей, чье имя сегодня видишь на стольких плакатах, чьи фотографические портреты используются в стольких рекламных кампаниях, не все из которых имеют отношение к музыке. Линда, которая не имеет права носить никакие джинсы, кроме сделанных фирмой Лилли Джей, поскольку именно с Лилли Джей Линда подписала многомиллионный рекламный контракт. Недавно она издала книгу свободных стихов. Издатель предусмотрительно включил в нее несколько фотографий Линды в слегка непристойных позах. Звездный статус Линды — не из тех, которые переживают эпоху. Слава ее кратковременна. Уже сегодня есть признаки перемен. Она приписывает уменьшение количества желающих купить билет на ее концерт двум подряд неудачным выступлениям. Как всегда, она наивна. Новые однодневные звезды ждут своей очереди. Они моложе, может быть талантливее, и уж точно более агрессивны, чем Линда.

Тем не менее — она там была в тот вечер, в дайнере, сидела рядом с Джульеном, Паркером, и Юджином, пила травяной чай и нервничала.

Место, в котором они должны были выступить, было — новая дыра в Трайбеке, недавно по капризу судьбы приобредшая популярность. Хозяин заведения решил, что толпы народу стали появляться каждый вечер благодаря его превосходным предпринимательским способностям и шестому чувству, а не, к примеру, случайному везению. Затем, таинственно шепча, шестое чувство подсказало, что следует принять предложение Джульена заменить банду, неожиданно отказавшуюся выступать. Хозяин решил, что у него нет выбора. Джульен решил, что есть шанс. Банда, отказавшаяся выступать, называлась Джонни Би. Лидер ее был слишком расстроен похоронами Франка Гоби, на которых присутствовал. Дочь Франка Гоби была одной из его поклонниц, и в частности по этой причине банда получила известность и признание как в Нью-Йорке, откуда члены банды были родом, так и в Сейнт-Луисе.

Шестое чувство хозяина заведения продолжало подсказывать ему новые ходы. Он решил, что для концертного помещения, вмещающего четыреста человек и предоставляющего эстраду Джонни Би достаточно шести невооруженных вышибал.

Они все сидели в дайнере. Проблемы начались рано.

— Ну и где он шляется? — спросил раздраженно Джульен, глянув на часы.

— Фукс-то? — осведомился Юджин спокойно, хотя спокойным себя не чувствовал. В атмосфере наличествовала нервозность.

— Нет, я имею в виду нового Верди, — рявкнул Джульен. — Конечно Фукс. Мы должны были встретиться все вместе в шесть, сейчас почти семь, и лимит поглощения водянистого кофе и синтетических пышек для человека моей комплекции и темперамента исчерпан.

— Отдохни, мужик, — сказал Юджин.

— Я согласен с Джульеном, — сказал Паркер.

— Скажи мне что-нибудь поновее, — сказал Юджин.

Линда переживала за Джульена.

— А вот он, — сказал Паркер, глядя на входную дверь дайнера.

Не оборачиваясь, Джульен сказал:

— Я счастлив, что его величество соизволили все-таки прибыть. — Затем, посмотрев на Юджина и заключив из выражения его лица, что происходит что-то необычное, Джульен глянул через плечо.

Легкие свободные штаны Фукса, ботинки, рубашка и пиджак стоили тысячи три. Стрижка другая. Два поддельных золотых кольца, которые он всегда носил на мизинце и среднем пальце, исчезли. Также исчезла дюймовой толщины цепь, которой он беспочвенно гордился. Сопровождал Фукса огромный и мощный латиноамериканский парень в деловом костюме.

— Привет, ребята, — сказал Фукс странным голосом, подходя к столу. — Дайте-ка я сяду.

Линда испуганно подвинулась. Фукс осторожно присел на край сидения, прочистил горло, и несмело улыбнулся.

— Здесь безопасно, Хозе, — сказал он мощному парню.

— Хорошо, сэр, — кивнул парень. — Я подожду тогда на улице?

— Да.

Все проводили мощного взглядом. Затем все повернулись к Фуксу.

— Э… привет, — сказал он.

— Что происходит, Фукс? — спросил Юджин, издав нервный смешок. — Что ты натворил? Попал в переделку? Тот парень — коп?

— Не, мужик, — сказал Фукс стыдливо. — Коп? Нет, конечно. Иди ты! Смеешься? Он мой телохранитель.

Паркер мигнул и положил хвой хамбургер на тарелку. Джульен прикрыл глаза и дотронулся ладонью до лба. Юджин выронил стакан с водой, и он со звоном разбился на полу. Линда перепугалась.

— Твой [непеч. ] чего? — переспросил Юджин.

— Телохранитель. Чего тут не понять. Мужик, который следит, чтобы со мной все было в порядке. Я сейчас все объясню.

— Да, было бы неплохо, — пробормотал Джульен.

Фукс вдруг рассердился.

— Ну, вообще-то, я не обязан ни [непеч. ] всем вам объяснять, — запротестовал он. — Объясню потому, что думаю, что так нужно.

— Прими мои извинения, — сухо сказал Джульен.

— Сейчас поздно… — начал Фукс. — Так или иначе, у меня есть такой, типа, дядя. То есть, настоящий дядя. В Техасе, знаете? Он, типа, очень богатый, поняли, о чем я? — он выдержал многозначительную паузу.

— Нет, — сказал Юджин, — но, пожалуйста, продолжай.

— Хорошо, так, значит, этот мой дядя, он хочет, чтобы я приехал и с ним жил. В Бостоне.

— Ты сказал, что он из Техаса.

— Он родился в Техасе. А теперь он живет в Бостоне, — пояснил Фукс. — Он хочет, чтобы я пошел учиться в Гарвард.

— Ну и?

— Вот, в общем, и все. В основном.

— Что «все, в основном»? — спросил Юджин.

— Гарвард.

— Он заплатит за твое обучение в Гарварде, — подсказал Джульен.

— Ага.

— И он дал тебе много денег, чтобы ты купил себе одежду.

— Да. Ну, не только одежду, брат. Я только что себе Ройс купил, мужик.

Линда, все еще немного испуганная, посмотрела на Джульена. Юджин не очень уверенно улыбнулся. Паркер вернулся к своему хамбургеру.

Джульен полиловел.

— Ройс, — сказал он. — Он купил себе [непеч. ] Ройс.

— Ага. Я хотел Бимер, но он говорит — не надо. И нанял мне телохранителей.

— Зачем? — холодно спросил Джульен.

— Чтобы меня не ограбили, наверное. Он мне дал, типа, аванс в счет моего, типа, э… жалованья. Вот, давайте я заплачу за вас тут.

Он вытащил кожаный бумажник. Никто из присутствующих не видел Фукса с бумажником ранее. Он любовно заглянул внутрь бумажника, вытащил двадцатку и положил ее неуверенно на стол.

— Ого, — сказал Юджин, делая серьезное лицо. — А он очень богат, твой дядя?

— Не то, чтобы очень богат. Не супер-богат, — сказал Фукс, которого опасное настроение Джульена начало волновать, и который не уловил сарказма в тоне Юджина. — Но вы поняли. Он не Уайтфилд и не Билл Гейтс, или прочие, поняли, да?

— То есть, бедность с оговорками, — сказал Юджин.

Паркер хихикнул в свой хамбургер.

— Так значит ты не будешь больше играть? — спросил невинно Юджин.

— Ну, типа, нет смысла, ты понял, да? — сказал извиняющимся тоном Фукс.

— Не знаю, — Юджин пожал плечами. — Выбросить в мусор только начавшуюся музыкальную карьеру ради среднеклассового дохода…

— Не, не, — Фукс сказал. — Нет, нет, нет, нет, нет. Не пойми меня неправильно, мужик. Это не среднеклассовый доход. Дядя мой… он, может, типа, не ослепительно богат, как некоторые другие, это то, о чем я толкую. А только, мужик, эй, у [непеч. ] денег… В смысле, у дяди денег… пятьдесят или шестьдесят миллионов, и он дает мне половину после того, как я получу диплом. Он обещал, что даст. Ага… И вот еще что… Давайте смотреть, типа, правде в глаза — вы себя только обманываете этим, типа, трепом о карьере. Вы знаете, сколько вокруг музыкантов? Тысячи, мужик. Миллионы. Ага. Какие у вас шансы, типа? И… помимо… самые большие, типа, художники стали известными только после того, как померли, ага, да? Я не шучу, брат.

— Все это не имеет значения, — сказал Джульен. — Ты сегодня не репетировал, Фукс. Мы начинаем через час, так что лучше нам идти в помещение, чтобы хоть пару минут побренчать до концерта.

— Не, я сегодня не играю, — терпеливо объяснил Фукс. — Ты не понял, мужик. В том-то все и дело. Я уезжаю в Бостон прямо сейчас, мужик. Вообще сейчас. [непеч. ] самолет ждет, мужик. Ребята, я вас никогда не забуду, нет. У нас были иногда веселые деньки, поняли, да?

Он собирался подняться на ноги.

— Минутку, — сказал Джульен.

— Что? — спросил с беспокойством Фукс.

— Если ты уезжаешь сейчас, то двадцати долларов мало.

— Ты о чем, брат?

— Счет, — сказал Джульен с ненавистью. — Двадцати долларов мало. Репетиционные залы. Записи. Мы этот номер долго репетировали, Фукс, мы вложили в него время, деньги и энергию. Юджин и я за тебя часто платили. Паркер всегда платил столько, сколько с него спрашивали. А у тебя вечно не хватало денег. Теперь тебе нужно расплатиться. А поскольку мы сегодня играть, очевидно, не сможем, то номер, который мог оказаться важным для нас, вылетает к свиньям. Наши карьеры может и выглядят смешно со стороны, но я что-то не помню, чтобы Юджин или я давали тебе разрешение говорить об этом на людях. Стало быть, нужна компенсация.

— Не говоря уже о том, — добавил неожиданно Юджин, — что мне скоро за квартиру платить. За такой короткий срок руммейта я себе не найду. Твоя часть — шестьсот зеленоспинных, Фукс.

— А, да, об этом больше не волнуйся, Джин, — сказал Фукс. — Я тебе пришлю чек, как только прилечу в Бостон, брат. Нет. Даже лучше. Я о тебе позабочусь, брат. Я заплачу за следующие три месяца, полностью, чтобы квартира была вся твоя какое-то время. Ты заслужил. Честно.

— Компенсация за сегодняшнее фиаско, — сказал Джульен. — Она интересует меня гораздо больше.

— Да, но плата за квартиру… — начал Юджин.

— Заткнись на [непеч. ], Джин! — взорвался Джульен.

Несколько посетителей повернули головы.

— Ну, это просто детство, мужик, — жалобно сказал Фукс. — Это неправильно. Контракт мы не подписывали. Мы участвовали на дружеских началах. Я очень извиняюсь по поводу сегодняшнего, но мне правда нужно валить в Бостон, мужик.

Фукс уже игнорировал Юджина, Паркера и Линду. Ему было не до них. Он боялся Джульена. Джульен ухмыльнулся зловеще.

— А если, к примеру, — отчаянно сказал Фукс, — я руку сломал? Ну, к примеру? Что бы ты делал? Просто вообрази себе, что я сломал руку.

— Это можно легко устроить, — сказал Джульен. — Зачем же воображение напрягать.

— Э, э! — пожурил его Фукс. — Не будь идиотом, Джульен, мужик.

— Ты кажется назвал меня идиотом?

Светская маска упала с лица Джульена. Фукс смотрел Джульену в глаза. Глаза принадлежали расчетливому, жестокому, беспринципному, циничному закоренелому преступнику. У Линды отвисла челюсть.

— Я просто говорю, что глупо…

— Ах ты крыса [непеч. ], — сказал Джульен, снимая очки.

Фукс вскочил на ноги.

— [непеч. ] телохранитель, мужик, — сказал он быстро. — Он там, на улице, мужик. Вот только тронь меня своим [непеч. ] пальцем, парень, и он вернется и тебя [непеч. ] классно, брат. Я не шучу, мужик.

Джульен издал сухой короткий смешок.

— Иди, — сказал он. — Иди, иди. Дался ты мне, трогать тебя. От пальца потом вонять будет недели три.

— А чего ты оскорбляешь, мужик? — возразил Фукс. — Оскорблять не надо.

— Вали отсюда.

— Не, правда…

— Вали, я сказал! — Джульен вскочил на ноги, наклонив стол.

Паркер едва успел поймать тарелку с хамбургером. Фукс отступил к кассе, повернулся, пожал виновато плечами, и выбежал на улицу. Джульен взял со стола оставленную Фуксом двадцатку.

— Дайте мне счет посмотреть, — сказал он неприятным тоном.

— Двадцать семь с мелочью, — сообщил Юджин, рассматривая счет. — Кажется.

Джульен покачал головой, добавил десять долларов, и положил деньги на стол.

— Можно, конечно, и без него сыграть, — сказал он, надевая очки. — Джин? Что скажешь?

Юджин взял у официанта свежий стакан воды.

— У нас, вроде бы, выбора нет, — сказал он.

— Есть, — заверил его Джульен. — Можем отменить выступление. Сыграем в другой раз. Может что-нибудь подвернется.

Юджин кивнул.

— А я вот все думаю, кто это — его дядя, — сказала Линда.

Все на нее посмотрели.

— Ну, это-то известно, — Джульен мрачно усмехнулся. — Бернард Рот, Технологии Бета и Гамма.

— Откуда ты знаешь?

— Я работаю в брокерской фирме. Слухи.

— Бета и Гамма? — Линда оживилась. — Я знаю эту компанию. Я пользуюсь их шампунем.

— А, точно, — сказал Юджин. — Я читал как-то, в Поуст. Я помню, они грозились переехать в Мексику, если им не отменят ограничения на выброс гадости в техасскую атмосферу. — Он пожал плечами, глядя на Линду. Затем спросил, повернувшись к Джульену, — Так, стало быть, хозяин компании черный?

— Кто, Бернард Рот? — Джульен опять ухмыльнулся.

— Да?

— Нет. Он белый мальчик. Ага. Сестренка его вышла замуж за игрока фарм-клуба. Бейсбол. Он — черный, это да. Фукса на самом деле зовут Томас Фрейжер.

Возникла интересная пауза.

— Но тогда… — поинтересовался Юджин… почему же…

— Да, действительно, захватывающе звучит, — сказал Джульен. — Или, по крайней мере, история захватила бы меня, если бы не имела отношения к сегодняшним делам. У мистера Рота два неблагодарных сына. Около месяца назад, вот, они сказали ему, что он поганый [непеч. ] капиталист, загрязнитель окружающей среды, и они не желают его знать. Ну, понятно, два богатых пацана, выползли из джаккузи на минутку, дабы внести свой вклад в защиту природы. Он моментально лишил их наследства. Он горячий парень, как многие южане. В смысле, многие из них до сих пор злые по поводу Аппотомакса и прочих дел. Затем он обещал, что сделает своего племянника наследником, если тот достоин. Явление второе — входит Фукс. Их мнения, дяди и Фукса, в отношении того, что такое — быть достойным — разделились. В конце концов стороны достигли компромисса. Племянник пойдет в Гарвард дабы достичь степени достоинства, нужной дяде, в обмен на более или менее безлимитный счет в банке на карманные расходы. Доступ к счету у него будет только в том случае, если его оценки в университете будут превышать средние.

Еще одна пауза.

— Не думаю, что Фукс способен на такую академическую доблесть, — заметил Юджин. — Он не слишком умен. Скорее наоборот.

— Не нужно быть слишком умным, когда у тебя есть безлимитный счет, — Джульен усмехнулся. — Не нужно быть великим ученым, чтобы предлагать профессору взятку время от времени.

— А все-таки, откуда ты знаешь все это про Фукса и Рота?

— У меня в Бостоне есть знакомый. Весь город об этом говорит. Но до нынешнего вечера я не знал, кто этот счастливый племянник предпринимателя.

— Мне нужно закурить, — сказал Юджин. — Вроде бы родители Фукса тоже не бедные — во всяком случае, я не помню, чтобы он когда-нибудь где-то подрабатывал.

— Давайте пока что пойдем отыграем выступление, — неожиданно сказал Паркер, отодвигая пустую тарелку от себя. — Давайте пойдем и покажем этим сволочам, что мы умеем.

Юджин и Джульен уставились на него. Он улыбнулся стыдливо.

Группа вышла на улицу.

Джульен посмотрел на вход в клуб не очень уверенно. Такой неуверенности он не помнил в себе с тех пор, как ушел из преступного мира.

— Что-то мне не нравится эта толпа, — сказал он.

Линда сразу напряглась. Юджин пожал плечами. Паркер подозрительно посмотрел на Джульена.

— Я вот думаю, — сказал Юджин, — что нам делать, чтобы компенсировать отсутствие баса.

— А ты просто громко хлопай ушами, — сказал сквозь зубы Джульен, — а я буду пукать. Не важно. Толпа мне не нравится, вот что.

Они перешли через улицу.

Очередь в клуб растянулась до конца квартала. Джульен поговорил с одним из гардов. Группу пропустили внутрь.

Внутри народу было пока что очень мало. Бар предлагал гостям разбавленные водой пиво и водку. Освещение плохое. Помещение состояло из трех больших комнат и одного подиума с гроздями прожекторов над ним.

Динамики громоподобно играли новый диск популярного певца. Юджин поморщился, принимая удар децибелов. Джульен понюхал воздух и нахмурился.

— Не нравится! — крикнул он Юджину. — Может, нам лучше уйти!

— А в чем дело? — прокричал Юджин. — Вроде бы очень даже уютно!

— Очень даже что? — крикнул Джульен.

— Уютно!

— Прилюдно?

— Уютно! Не важно! Давай настраиваться!

Волоча массивную свою электронную клавиатуру, Юджин пробрался к подиуму, поставил клавиатуру на пол и попробовал несколько выключателей. Джульен позволил Паркеру и Линде присоединиться к Юджину. Одной рукой придерживая гитару на плече, другую он запустил себе в карман и задумчиво погладил кастет.

Новые посетители меж тем стали заходить в помещение. Некоторые сильно смахивали на искателей дурных приключений. Одежда их в этот раз совершенно не показалась Джульену смешной.

— Все равно не нравится, — сообщил Джульен группе, подключая гитару к усилителю.

— Да ладно тебе! — крикнул Паркер. — Просветлись, Джульен! Посмотри на Юджина — спокоен, как огурец. Как сказал поэт — дело в пьесе.

— Джонни Би! — закричал кто-то в толпе посетителей. Остальные завыли одобряюще.

— При чем тут Джонни Би? — крикнул Юджин Джульену.

— Они должны были сегодня здесь выступить. Но отменили. Это вместо них мы играем. Я очень надеюсь, что все эти подонки знают, что Джонни Би не будет. Если не знают, могут быть неприятности.

Минут через пятнадцать они начали играть.

Многие в толпе были основательно наколоты, остальные выглядели, будто вскоре начнут ловить кайф, если еще добавят. Джульен все хмурился. Слишком много мужчин в толпе, слишком мало женщин. Слишком много жителей плохих районов. Слишком много вызывающих выражений лиц. Слишком много презрительных, насмешливых улыбок.

Они закончили интродукцию. Линда взяла микрофон. Юджин кивнул.

Джульен сыграл гитарное вступление, и Линда начала петь.

Толпа продолжала говорить, смеяться, грязно шутить, хамить, и вообще веселиться. Никто ничего не слушал. Юджин протянул руку назад и повернул общий регулятор звука.

Некоторые повернули головы. Удивление и отвращение написано было на многих лицах. Джульен сжал зубы. Да, кажется намечается тяжелый случай.

Линда была в голосе. Паркер стучал вдохновенно. Юджин с лихвой компенсировал отсутствие баса, играя дополнительно, между аккордами, октаву в нижних регистрах. Джульену обстановка нравилась все меньше. Затем последовал прыжок — короткая пауза, после которой Юджин и Линда подняли песню на целый тон.

— Джонни Би! — проскандировали два или три голоса, заглушив уходящее гитарное соло.

— Да, да! — закричали другие.

— Ого! — еще дюжина голосов присоединилась к хору.

— Эй, [непеч. ]! — закричал кто-то. — Убери свою болтающуюся белую [непеч. ] со сцены, сука!

Напряжение возросло.

— Эй, белый мальчик! Я тебя заставлю съесть твои очки, брат!

Шум толпы усиливался.

— Толстый! Ты, с палками!

Внезапно Паркер наклонился вперед, взял из потной дрожащей руки Линды микрофон, и сказал:

— А ну заткнитесь, невежественные козлы!

Толпа зарычала удивленно. Толпы хотят, чтобы их ублажали и чтобы им льстили, а не указывали им на их недостатки.

— Это самая красивая песня, которую вы, козлы, когда-либо слышали, — продолжал Паркер. — Может, если еще несколько послушаете, так станете лучше, хотя лично я в этом сомневаюсь!

Летящая бутылка из-под пива прошла в трех дюймах от головы Джульена.

— [непеч. ] [непеч. ], [непеч. ]! — крикнули сто глоток одновременно.

— Идем вправо, все, — приказал Джульен. — Выйдем через задний ход. Шевелитесь же! Ну!

Юджин вытащил провод клавиатуры из усилителя.

— Оставь клавиатуру, — крикнул Джульен. — Паркер, оставь тарелки. Уходим. Быстро. Контроль потерян.

Юджин и Паркер были на ногах. Вся группа одновременно спрыгнула со сцены — Джульен поддержал Линду. Они побежали к двери, указанной Джульеном. Скопление молодых, злобно выглядящих мужчин преграждало путь. Юджин получил удар кулаком в лицо. Джульен приложил ударившего локтем в шею. Сразу после этого, Джульен сбил с ног человека, пытавшегося атаковать его с фланга.

— Вперед, вперед! — крикнул Джульен, и в этот момент его больно ударили в спину. Он раздвинул двоих, преграждавших путь к двери в задний коридор, как агрессивный правый нападающий раздвигает двух защитников в напряженном хоккейном матче, и пропустил к двери своих коллег одного за другим. Линда. Юджин. Паркер, выходя, издал приглушенный стон. Джульен выскочил последним и захлопнул дверь, разбив ею чье-то лицо. Дверь снова открыли ударом ноги, и он снова ее захлопнул, и навалился на нее плечом. Кто-то внутри дважды выстрелил из пистолета. Рев толпы превратился в крики. Давление на дверь увеличилось, но теперь оно было менее организовано из-за паники.

Юджин, Линда и Паркер вышли на улицу через пожарную дверь. Джульен сделал глубокий вдох, приготовился, и, отделив плечо от двери, прыгнул вперед. Он добежал до пожарного выхода, выскочил на улицу, и закрыл за собой массивную дверь. Посмотрел по сторонам. Тут и там были люди. Еще раз посмотрев по сторонам, щурясь в сумерки, он заметил, сразу за лоскутом света от фонаря, дюжину людей, стоящих полукругом. Он побежал к ним. Расталкивая народ, он достиг логического центра полукруга. И непроизвольно вскрикнул.

Паркер лежал на спине, в луже крови, глаза закрыты. Джульен опустился на корточки и потрогал шею Паркера.

— Я не знаю, — сказал позади его Юджин. — Я ни [непеч. ] больше не знаю. Джульен, что происходит? Я ничего такого не видел!

— Он мертв, — сказал Джульен, поднимаясь на ноги.

Линда плакала, напуганная, прижимаясь лицом к груди Юджина. Переулок осветили огни полицейской машины. Через несколько мгновений прибыла скорая помощь.

— Я не хотел этого! — неожиданно крикнул Джульен Юджину. — Я хотел отменить выступление! Я должен был его отменить! Какого [непеч. ] я его не отменил? Ты только посмотри на эти лица! Любители музыки, [непеч. ]!

— Сэр, — сказал ему сержант. — Я буду вам благодарен, если вы чуть притихнете, хорошо? Еще свидетели есть?

Моложавый мужчина выступил вперед.

— Простите, — сказал он Линде. — Как вас зовут?

— Сэр! — сержант повернулся к нему. — Вы видели, что произошло?

— Да, видел, — сказал мужчина. — И эти парни видели. И эта девушка.

Человек этот был известным продюсером рок-н-ролла. Проведя с Линдой три часа в участке, дав показания, он позвонил ей на следующей неделе и попросил ее придти к нему в студию.

Две ежедневные газеты опубликовали репортажи об убийстве. После того, как полиция допросила свидетелей, включая Юджина и Джульена, к делу подключилось ФБР. У них были на то причины. Убийца так и не был найден. В отсутствие Роберта Кинга, его непосредственный начальник решил, что было бы хорошо послать кого-нибудь в штатском в тот же клуб через два дня, вечером. Билл, протеже Роберта, получил задание. Он вторгся в клуб с внушительным видом и обнаружил, что находится на концерте рэп. Обстоятельный человек, никогда не сомневающийся в приказах, Билл произвел честную попытку допросить нескольких. В результате этой попытки шесть человек были госпитализированы, включая его самого. На следующий день он явился на работу с перевязанной рукой. Последующие запросы новой информации не дали.